Злые земли - Фокс Норман А. - Страница 21

• Предыдущая
• 21/43
• Следующая

Дождь барабанил по крыше; ровный стук и идущее от печи тепло убаюкивали, и ему хорошо было просто сидеть, ничего не говоря. Он думал, почему так покойно просто быть рядом с ней… но одновременно ощущал какое-то разочарование. Он вспомнил, какой она была на борту «Красавицы Прерий» — такая быстрая, грациозная, но, в то же время, проглядывало в ней этакое озорство, видно было, что она может и повеселиться, если даст себе волю. Он надеялся, что, когда они познакомятся получше, она будет чаще оборачиваться к нему и этой стороной. А вместо этого она становилась все угрюмее. С каждой неделей жизни на ранчо. И он чувствовал себя обманутым.

Она проговорила — мягко и задумчиво:

— Дождь… На всем свете дождь…

Снова полыхнула молния, залив белым сиянием дальние углы, вслед за ней ворвалась тьма и гулко ударил гром. Он почувствовал, как ее руки неистово обвились вокруг него, и крепко прижал ее к себе. Против воли он начал искать ее губы, мягко и нежно. Скользнул по ее щеке своими губами. Она попыталась оттолкнуть его, упершись руками ему в грудь. Он больше не пытался поцеловать ее, но из рук не выпустил. Она вздохнула.

— Если… — сказал он, — если что-нибудь тебя будет тревожить, а я смогу помочь, позови меня.

— Нет, — сказала она. — Я подумала было, что могу на это рассчитывать. Но он с тех пор купил тебя — управляющим сделал…

Он покачал головой:

— Ерунда, не вижу, какой ему смысл…

— Только потому, что ты знаешь его совсем не так хорошо, как тебе кажется.

У многих есть какой-нибудь свой пунктик, — подумал он, — у нее это — недоверие к каждому шагу Фрума. Знавал он когда-то человека, который был разумным и уравновешенным, не хуже других, пока дело не доходило до религии. Он убивал все свое время на то, что писал на скалах стихи из Писания, а его жена и дети сидели голодные…

Он сидел в темноте, обнимая Элизабет, а сам думал об этом человеке.

Наконец он понял, что дождь утих. Мягко отпустил ее и поднялся.

— Пора мне, — сказал он. — Я завтра с утра пораньше выезжаю в Майлс… — Ему было неловко. — А что я говорил… насчет помочь тебе… все так и есть…

Она тоже поднялась. Она казалась ему несчастной, ему захотелось обнять и утешить ее… но он уже попробовал раз — и обжегся Нечего лезть в ее отношение к Фруму. Но, черт побери, ее недоверие не может иметь никаких оснований! Он ждал, что она скажет что-нибудь, но она молчала, и он повернулся к выходу. Взял дождевик и шляпу, встряхнул. Сказал:

— Спокойной ночи.

И уехал прочь, ощущая, что сегодня подошел к ней ближе чем когда-либо, но как-то получилось, что они в результате оказались разобщены сильнее, чем после того, как он тогда так грубо поцеловал ее на пароходе…

Это был день шалфея, бесконечные мили шалфея, крепко пахнущего после ночного дождя; они ехали вшестером сквозь этот запах… В полдень остановились на Бокс-Элдер-крик, во второй половине дня оставили позади реку Масселшелл. А теперь они сидели у вечернего костра. Лаудон слышал скворчание бекона на сковородке, вдыхал великолепный аромат кофе и чувствовал себя усталым и довольным. Ночное небо было чистым, дым от костра поднимался прямо вверх. Устанавливается хорошая погода, и, если повезет, то завтра вечером они остановятся на Воскресной Речке. А на следующее утро будут в Майлс-Сити принимать это техасское стадо…

Пока что все шло хорошо сверх всяких ожиданий. Правда, этим утром они наткнулись на компанию индейцев-кри, которые клянчили пищу и табак, но серьезной опасности это не представляло. Кучка оборванных краснокожих, изрядно голодных с виду, вспоминал теперь Лаудон, сбежавших от правосудия королевы после подавления восстания Райела прошлой весной в Саскачеване 14. Но эти сегодняшние кри не очень-то походили на революционеров — просто люди, которым за последнее время нечасто случалось поесть. Четверо или пятеро мужчин, несколько скво и папусов 15, и на всех — лишь одна винтовка.

Небольшая команда Лаудона путешествовала налегке. Они ели мясо антилоп, которых удалось подстрелить по дороге, но с собой захватили из дому бекон и хороший запас табака. Сложность была в том, что для скотоводов все индейцы — как колючка в боку, но эти кри были связаны кровными и племенными узами со здешними монтанскими племенами черноногих — «бладами» и гро-вантри 16 — и потому блуждали повсюду. Пасшийся в прерии скот давал им пищу, конокрадство их развлекало. Но обращения ранчеров к военным за помощью тонули в потоке жалоб и бумаг, так что люди были настроены взяться за ружья и решить дело на свой лад.

Так что Лаудон не испытывал никакого удовольствия, повстречав этих жалких краснокожих. В конце концов, индеец есть индеец, и небольшая разница, это беженец из Канады или молодой воин из резервации здесь, в Монтане. Но все же было что-то в этих женщинах с непроницаемыми лицами, этих немигающих, черных как башмачные пуговки глазах детишек из встреченной утром группы, что-то, тронувшее Лаудона. Черт побери, когда у тебя брюхо набито хорошей кормежкой, нелегко оставаться слепым и не видеть голода на чужом лице! И все-таки это была не его еда, а «Длинной Девятки» — и он колебался. А пока он пытался принять какое-то решение, Текс Корбин сказал:

— Фруму не понравилось бы» если б мы кормили этих попрошаек.

Корбин был техасец, с техасской памятью на этих дьяволов-команчей. Лаудон тоже унаследовал все это; но в нем жило более свежее, острое воспоминание от разговора с Элизабет прошлой ночью в школе — ее недоверие к Фруму. Так что замечание Корбина вызвало в нем обратную реакцию.

— А-а, к черту Фрума, — сказал Лаудон, — мы можем поделиться с ними беконом и несколькими пачками «Клаймэкса».

Кажется, Текс не поставил ему это в вину… и вроде не такой он, чтобы по возвращении побежать к Фруму и донести ему, как его мягкотелый управляющий пожалел этих вонючих вороватых индейцев. Текс — не того покроя человек. Этот чиряк Грейди Джоунз, злящийся, что у него должность из-под носа уплыла, этот мог бы. Но не Текс… Вот он раскладывает бекон по мискам, а остальные придвинулись поближе и донимают его шуточками. Все — кроме Клема Латчера.

Черт побери, вот уж действительно Латчер не на месте в этой компании! Нету в нем первобытной, буйной радости жизни, как в Тексе Корбине, Пите Уикзе, Ленни Хастингсе, Поле Гранте. Последние трое — молодые, они жизнерадостны по годам… но дело не в возрасте, потому что они были знакомы и схожи с Тексом Корбином, да и с Джессом Лаудоном, тем, что родились на границе. Здесь не место людям с мягким лицом и глазами собаки, выгнанной на дождь. Вся беда с Клемом — что он бесцветный хоть снаружи, хоть изнутри, ни рыба, ни мясо, просто занудный долговязый тип, прочитавший слишком много книжек. И пытающийся жить с женщиной, у которой, по его мерке, слишком горячая кровь. Но на тропе — человек что надо, никогда не станет бурчать, что не его очередь принести ведро воды или на лошадей поглядеть. И все же нет в нем крепкой основы, настоящего дуба.

«Черт, — думал Лаудон, — но ведь этот парень — мой друг…» И ему становилось стыдно за те презрительные мысли о Клеме, которые только что вертелись у него в голове. Только как можно быть подлинным другом человеку, который вызывает в тебе жалость? Можно ли быть привязанным к человеку, которого ты жалеешь — ведь жалость убивает уважение. Кстати, если подумать, то ведь именно потому, что пришлось ему перезимовать с Клемом, он пользовался в мыслях такими словами, каких не услышишь в ковбойском бараке.

Ужин съеден. Люди сворачивают себе сигареты, вытягиваются у огня поудобнее. Кому-то хочется узнать про стадо, которое им предстоит гнать домой.

— Три тысячи голов техасского скота, — объясняет Лаудон. — Фрум это мне утром сказал. Стадо сухое. Коровы и телята. Месяц уже в пути.

• Предыдущая
• 21/43
• Следующая