Филарет – Патриарх Московский 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 15

— А скажи-ка, Федюня, отчего Иван Васильевич не мил ко мне? Не сказал ли ты ему, часом, за ту записку?

— Сказал, — просто, как будто речь шла о чём-то обыденном, ответил Фёдор. — Сказал, что ты якшаешься с англичанами и меня заставил им помогать под угрозой кинжала.

Михаил Петрович так и остался сидеть с открытым ртом и палкой между щербатых зубов, промеж которых не могло не остаться значительных кусков свинины.

— А ты думал, я отдамся твоему произволу? — так же спокойно продолжил Попаданец. — Да мне и тогда цена была копейка, а потом бы вообще даром гоняли, на испуг брали. Оттого и зол на тебя государь, что предал ты его.

Головин так и продолжал сидеть с открытым ртом. Его словно парализовало. Он всё видел, но ничего не мог сказать, а внук всё говорил и говорил. Его слова слышались Михаилу Петровичу глухо, словно через перину, но смысл он, хоть и с трудом, но улавливал.

— Ждёт он от тебя раскаяния, ибо упросил я его, объяснив, что через тебя и англичан за жабры возьмём и канал связи. С весны ты под контролем на англичан работаешь и негодные документы им передаёшь. А Басманов весь ваш клубок размотал. Благодарить ты меня должен до скончания века, Михаил Петрович.

Глаза Головина ещё больше вылезли из орбит.

— За… За что? — едва выдавил он, шамкая ртом, не вынимая лучины.

— Не проглоти смотри, — усмехнулся Фёдор, тыкая пальцем на опасный предмет. — За что, за что? За то, что Иван Васильевич с тебя сразу шкуру не содрал. И теперь молись, чтобы, когда я с Ченслером свяжусь, тебя оставил в схеме. Хотя… Не знаю ещё, зачем ты мне нужен?

Головин подался вперёд, потянувшись за ножом.

— Не уйдёшь, Михаил Петрович. Во-первых — стрельцов тут не один стражник, а во-вторых — на всех заставах запрет наложен на твой выезд. В особом списке ты, как и Ченслер. Хорошо, что ты сам пришёл сегодня. Хотел завтра к тебе в усадьбу наведаться. Со стрельцами. Шуму бы было… А так, сделаем всё тихо. Посидишь пока у меня в каземате. Там сухо и тепло, если в одежде. Посидишь подумаешь, с кем ты? Со мной и с государем, или с врагами народа: Адашевым и Сильвестром. Подумаешь и вспомнишь, кто ещё из дворян в вашей оппозиционной партии состоит.

— Федюня! — вдруг заголосил Головин. — Не погуби! Я ж тебя сызмальства привечал. Мы же сродственники! Родичи!

Фёдор поднял руку, пресекая крик.

— Оттого ты и жив пока, деда. Я же говорю, что ты меня сильно-сильно благодарить должен, что сидишь тут в богатых одеждах, надетых на шкуру, а не сразу на мясо. Бывало, ведь, и такое?

Фёдор спросил, а Головин вспомнил, что — бывало. Бывало, что шкуру сдирали и наряжали в грубую рубаху, сшитую из грубой холстины. Государь был ещё тот выдумщик. Впрочем, почему был? Есть!

— Эй! — крикнул Фёдор.

Дверь приоткрылась и впустила стражника.

— Взять его, отвести в каземат и заковать ему одну ногу в железо. Аккуратно, смотрите. Не увечьте. Под следствием он, но это мой дед.

— Федюня! Я всё скажу, всё! — не погуби.

— Скажешь — хорошо. Когда говорить будешь? Сейчас или подумаешь?

— Сейчас, сейчас, Федюня.

— Сейчас, так сейчас, но сейчас я уже не Федюня тебе, Михаил Петрович, а господин воевода. Посиди в немного железах в каземате. К тебе придут и допросят. Сам, извини, не могу. Родственники мы. Не положено.

Обмякшего Головина спустили на этаж ниже, завели в камеру, надели на ногу хомуты и сковали их свинцовыми заклёпками. Когда стражники вышли, Головин по волчьи завыл.

Когда Фёдор остался один, он похлопал в ладоши. Вошли Данька, Кузька, Тишка, и Максимка.

— Голодные сидите? — спросил Фёдор, думая совсем о другом.

— Да, какие же голодные, командир? В бане же поели! — отозвался Тишка.

— А, ну да!

Фёдор для ускорения мыслительного процесса почесал голову и мысли сконцентрировались.

— Так! Все втроём допросите Головина по форме «три». Писать буду я.

— Про что спрашивать?

— Слушали, о чём говорили?

— Слушали, но не всё поняли.

«Соколы» переглянулись.

— Хорошо. Данька, садись и пиши вопросы.

Данька сел за письменный стол, взял перо и пододвинув ближе чернильницу стал писать под диктовку Фёдора.

Допрос закончили за полночь. Фёдор устал менять руки. Тонкое гусиное перо требовало особого хвата и его пальцы, хоть и привыкшие к нему с детства, всё же так долго ещё не писали. Даже учебные пособия по арифметике и бухгалтерскому учёту не были столь объёмными, как его первый в обеих жизнях допрос. Он писал и сокрушался: «Вот же ж, млять! Как так получается, что пришлось допрашивать своего деда? Теперь ещё отца, до плахи довести, дядьёв и тогда только монашеством грехи вымолить. Вот, млять!».

А плаха по Головину плакала. (Какой «изящный» каламбур, однако).

Михаил Петрович сначала выдал все явки и пароли для связи с английскими резидентами. Их, знакомых Головину, оказалось пять. Некоторые резиденты уже отъехали на «ридну британщину». Некоторые, как Ченслер, отъехали и вернулись. Некоторые, такие, как оба «крайних» английских лекарей, до «британщины» не добрались, погибнув от ножей «неизвестных грабителей», коими выступили Данька и Кузька. Фёдор не мог позволить наглым тварям, убившим царицу Анастасию, продолжать портить воздух. А ребятам требовалась специальная практика.

Потом Головина расспросили об оппозиции: Адашеве, Сильвестре, Горбатове-Шуйском, собственно о князе Старицком, о его мамаше — княжне Старицкой, и всех других, расставленных ими в приказах, людях. Его не били, но «форма три» так давила психологически, что Головин обмочился.

— «Горбатый-Шуйский рулит», — подумал, торопясь записывать, не упустив ничего, Фёдор.

— А где Горбатый сейчас? — спросил Попаданец.

— Так, это… Вроде, как хвороба у него в кишках. В Москве пока, но отослан государем в Ругодив.

— И что делает?

— Так, это… В хоромах своих сидит, носа не кажет.

Фёдор понимал, что без «шума и пыли» боярина с собственного двора не возьмёшь. Тем паче боярина, ежедневно ожидающего, что за ним придут от царя. Князья часто противились царской воле и не выходили из своей крепости, а то и давали отпор, ожидая заступничества митрополита. И часто бывало, что даже активное сопротивление сходило им с рук, так как государь вынуждено целовал митрополичий крест, обещая, что возмездие бунтовщиков не коснётся.

— «Торопиться не надо», — самому себе мысленно сказал Попаданец. — 'И мы здесь должны быть совершенно ни при чём.

Он долго и много размышлял, как ему вести себя с Головиным, но сам царь предложил сохранить английскую шпионскую сеть.

— Ты думаешь, я не знаю, что все немцы и фрязи пишут про нас своим правителям? Сколько раз ловлены были. Оттого и не выпускаю обратно строителей, пушкарей и лекарей. Присылают-то намеренно подглядеть, да раздор посеять. Так ежели бы дельных присылали… А то, привёз Джером с собой мастеров, а потом пишет Елизавете и хвалится, что его зрадный1 мастер нам худые пушки льёт.

Царь вздохнул.

— Знаю всё, но не приходится выбирать нам, Федюня, тех, от кого хоть какой-то прок поиметь можно. А этих хоть знаем, а через них и про шкоды2 наших князей узнаем.

Вот и послал Фёдор слугу сообщить у усадьбу Головиных, что Михаил Петрович переночует у внука, прежде чем отправить своего деда в подвал. Может быть и можно было обойтись без жёстких мер в отношении хоть и не ближнего, но всё же родственника, но Попаданцу надо было проверить, разработанную им схему допроса и потренировать «сотрудников».

Сидя в компании Даньки, Кузьки, Тишки и Максимки за полуночным столом и устало доедая остатки остывшего ужина, Попаданец в который уже раз пенял себе, что в выборе собственного жизненного пути не пошёл по пути наименьшего сопротивления, развивая и используя предыдущие навыки: медицину и хирургию. Хотя, думал он, началось всё вроде как правильно, но занесло его почему-то в контрразведку, в которой он совершенно ничего не смыслит. На вопрос «почему», он смог дать себе простой ответ: «Так получилось».