Разожги мой огонь (СИ) - Май Татьяна - Страница 39

— Здесь я, Редрик. Здесь.

Глава 25

Редрик по цветущему Вильзмиру шел. Не было ни кружащегося в воздухе пепла, ни запаха гари, что навечно с селением связан стал. Бегала детвора по умытым светом Отца-Солнца улочкам, птахи весенние пели, звенели голоса девиц, соседи друг друга окликали да ему улыбались и руками помахивали. Ему. Чудовищу из-под горы, что погубило их.

Стук сердца в груди болью под ребрами отдавался, а в горле ком тугой застрял.

— Редрик! — услышал вдруг. И смех знакомый.

Обернулся — никого.

— Веста… — проговорил и сам себе не поверил. Качнул головой, прогоняя глупые мысли. Помстилось — не иначе.

— Где же ты, Редрик? — неслось с теплым ветром звонкое.

— Веста?

Снова смех. Радостный, искристый и яркий. Так и представил, как глазами улыбается. Ему. И только ему.

— Ну что же ты, Редрик, — мягко укорила. — Или видеть не хочешь?

— Веста… — произнес неверяще и припустил по знакомым с детства улочкам. Мимо гончара мастерской, где сырой глиной пахло, мимо купца лавки, где всякой всячиной торговали, мимо судьи хоро́м, который заместо своей дочери Весту хозяину вулкана отправил, мимо знахаркиного, матушки Ирдиной, бревенчатого домишко, да прямиком к…

Замер, потому как не было дома и кузни его, Редрика, на привычном глазу месте. А заместо него поле раскинулось, насколько глаз хватало. Цвело разнотравье, да вздрагивали ветвями яблони под порывами шалуна-ветра посреди зеленого моря. А там, под осыпающимися белыми лепестками, она стояла…

Шагнул к ней, взглядом впитывая.

Понять не мог, сон то или явь. Никогда Веста ему не снилась с того самого проклятого весеннего дня, как на руках ее мертвую держал да к груди прижимал.

Зажмурился, чтоб видение страшное прогнать. А может статься, закончен его путь и попал он наконец под ласковую сень Отца-Солнца? Раз так, то и тревожиться не о чем. Не будет больше боли, не будет сожалений и муки душевной и сердечной.

Открыл глаза — никуда Веста не пропала. Стояла, залитая ласковыми лучами Отца-Солнца, и все так же кротко смотрела на него. В платье белом, с белыми лентами в ореховых косах. Прядями выбившимися ветер поигрывал. Стояла та, которую поклялся защитить и не смог. Та, которую любил сильнее всего, что у него на свете было. Та, которую ненавистный хозяин вулкана отнял. Стояла и смотрела на него ласково.

— Веста, — дрогнули губы, а улыбка кривой получилась с непривычки. Ведь не улыбался почитай что три десятка лет.

Шагнул на поляну посреди поля, где Веста стояла, протянул к ней руку. Она охотно приняла, сомкнула тонкие прохладные пальцы, переплела с его.

— Здесь я, Редрик. Здесь, — сказала ласково.

Пошатнулся, упал перед ней на колени, склонил голову.

— Ты прости меня, Веста.

* * *

— Ты прости меня, Веста. — Пальцы мои сжал еще крепче. Прислушивалась к тяжелому прерывистому дыханию хозяина вулкана, знала: мрак его терзает, и понимала, что могу облегчить эти муки, но любопытство так и жгло сердце.

— П-простить? — переспросила с запинкой. — За что, Редрик?

Склониться пришлось, иначе не смогла б разобрать отрывочные лихорадочные слова, что с бескровных губ срывались. Обдало ароматом нагретой смолы, крови и железа.

— Я ведь тебя любил, Веста… сильнее жизни… Знаешь?

Прикрыла глаза на миг, сглотнула, потом прошептала:

— Знаю, Редрик. Все знаю.

— Не все, Веста… Погубил я его…

— Кого? — Сердце заколотилось так, словно по нему молотом ударяли.

— Того, которого ты любила. И не жалею. За тебя, Веста, отомстил.

* * *

— А я тебе за то благодарен, — услышал вдруг голос того, кто смерть от его руки принял.

Поднял голову — а он стоит рядом с Вестой, за стан ее обнимает. В прошлый-то раз, последний, как его видел, глаза красными, будто кровь, были, а сейчас смотрел на него серым, словно тучи грозовые, взором. Только в глубине глаз и впрямь ни злобы, ни желания отомстить не крылось, а только счастье безоблачное разлито было. Веста ему голову на плечо положила, улыбнулась мягко.

— Без тебя, Веста, весна моя огненная, мне бы все одно жизни не было.

— И мне без тебя, родной.

Редрик только смотрел на них. И ежели б раньше с колен вскочил да на обнимавшего Весту бросился, сейчас лишь крикнул так, что в горле засаднило:

— Ты же ведь ее и сгубил! — А у самого перед глазами облик другой стоял. И себе страшился признаться, что страх берет, как подумает, что и Лиссу такая же судьба ждет. Что и ее однажды будет держать умирающую на руках.

Веста только головой покачала. Видел, как улыбка печальная губы тронула.

— Огонь тайны хранит надежнее самого крепкого сундука, — произнесла загадочное, что Редрик не понял. — Мы на тебя зла не держим. Что было — быльем поросло. Все свидимся однажды в Солнечных Лугах. А сейчас, — сделала к нему шаг, коснулась легкой рукой головы Редрика, — возвращайся. И себя прости. Прости, Редрик. Без того не сможешь дальше.

— Да как же я могу себя простить, Веста? — воззвал к ней. — Я ведь чудовище.

— Разве чудовище стало бы прощения искать? — сказала ласково, а глаза так и лучились, словно само небо в них отражалось. Сразу другие глаза припомнил — мятежные, бесстрашные, вызов ему бросавшие.

— Прости меня, Веста. За все.

* * *

Так долго сидела без движения, что тело ломить начало. Хотела за свежей водой сходить, но, стоило пошевелиться, сомкнул Редрик пальцы на запястье, не давая с места сдвинуться.

— Прости меня, Веста. За все.

Так и не узнала, за что Редрик прощения просит. Бормотал невнятное, ни слова не удалось разобрать, а просьбу о прощении так ясно произнес, что подумала было — очнулся. Но сразу почти поняла — ошиблась, когда увидела, как глаза под веками беспокойно бегают.

Прикусила губу, раздумывая. Может статься, возненавидит меня, ежели выживет да все припомнит. Но что могла ему ответить сейчас, когда Старуха-Смерть своими костлявыми пальцами к нему тянется и скалится беззубым ртом?

Вздохнула, положила сверху вторую руку, заключая его ладонь в оковы.

— Прощаю, Редрик. Булочная, это ведь не так и важно, — заговорила, подумав, что, ежели Старуха-Смерть в изголовье лежака ждет, то самое время хозяину вулкана прощение дать. С Торвином опоздала, тот тихо ушел. Вздохнул — и не стало его. Ни жреца не успела позвать, ни прощения попросить за то, что род его оборвался.

— Лисса…

— Тш-ш-ш, я здесь. Здесь. — Обтерла его потное лицо тряпицей. — Булочная, это ведь не так и важно, — повторила, — воспоминания больше-то важны. Вот и держат они меня, не дают дальше двигаться. Прямо как тебя могила Весты. Память о ней.

С губ Редрика стон сорвался. Положила ему на лоб ладонь, и он затих.

— В булочной я ведь не только пироги пекла, там и очаг мой был. Родной очаг, у которого с мужем грелась, с подругами сиживала, собиралась с теми, кто сердцу дорог. Понимаешь, Редрик?..

Хозяин вулкана будто и впрямь прислушиваться стал — затих, перестал метаться, только дышал тяжело, хрипло, словно бежал куда. Окунула тряпицу в отвар, отжала, положила ему на лоб.

— Всем очаг нужен, Редрик. Ты вот свой здесь обрел, в горе этой. Да только думается мне, что не шибко ты тут счастлив. Та, которую хозяйкой видеть желал, под камнем могильным лежит. И рожден ты был не для того, чтоб в горе этой в одиночку дни коротать. И хоть и жарко тут, да все одно тепла нет… — осеклась и пальцы к губам прижала. Хотела ведь сказать, что не важна для меня булочная, а заместо того принялась хозяину вулкана о его жизни выговаривать. — Я что сказать хочу: я тебя, Редрик, прощаю. И ты меня прости за то, что твой очаг, — обвела кузню взглядом, — разрушила. Не хотела я… Да только так обидно мне стало, ведь воспоминаний у меня о прошлой жизни больше нет… Одного мне жалко — одеяльце в том огне погибло. Единственная вещица, что с родителями меня связывала. В том одеяльце меня в сиротский дом принесли, а одна из нянюшек его сохранила. Она еще бывало говаривала, что на нем кружево тонкое, словно паутинка, да вышивка серебряной нитью… Выходит, матушка моя не безродная была, из семьи хорошей… Хотелось мне так думать. Я одеяльце то берегла… Я ведь его хотела с собой взять, когда к тебе невестой шла, да в суматохе позабыла. А когда булочную в огне увидела… — сглотнула с трудом и сама не заметила, как щекам мокро стало, а хозяин вулкана, в бреду мечущийся, перед глазами расплылся. — Теперь уж все это неважно. Прощаю тебя, Редрик.