Черви - Фленаган Роберт - Страница 20

• Предыдущая
• 20/83
• Следующая

Все то, против чего он боролся в течение всего этого тяжелого дня, снова поползло ему в голову. Сумбурные, бессвязные мысли, одна невыносимее другой. Перед глазами вновь возник кабинет батальонного капеллана, того самого, у которого он был утром и который нанес последний удар по его думам и иллюзиям.

Первое, что увидел он, войдя в этот кабинет, была все та же опостылевшая фотография пятерых бравых морских пехотинцев, водружающих флаг на вершине горы Сурибати. Она висела на самом видном месте, и луч солнца играл на ее стандартной металлической рамке. Адамчику показалось, что именно она нанесла ему тогда самый сильный удар, похоронила окончательно все его иллюзии и надежды. Она уверила его в том, что только круглый дурак и непроходимый тупица может надеяться найти в этом кабинете взаимопонимание и сочувствие. Он просто попусту тратил время.

— Сэр, — тем не менее доложил он, как положено, — рядовой Адамчик просит разрешения…

— Ну, зачем же такие формальности, сын мой, — остановил его капеллан, приветливо улыбнувшись. — Садитесь, пожалуйста, рядовой… э-э…

— Адамчик, сэр!

Он сел перед окрашенным в темно-зеленый цвет металлическим столом, на блестящей крышке которого слева стояла обрезанная наполовину гильза 105-миллиметрового снаряда, служившая коробкой для писем. За спиной у капеллана на стене висело деревянное распятие с позолоченной фигуркой Христа посредине.

Капеллан удобно расположился в широком вращающемся кресле. Он слегка повернулся к своему посетителю, поставил локти на стол, всем своим видом показывая, что готов внимательно слушать. Ростом он был невелик и телосложением хлипок, и Адамчика очень удивило, что в этой тщедушной груди рождался неожиданно громкий, низкий голос.

— Так что же привело тебя, рядовой, в сию комнату? Давай, выкладывай, — пригласил его священник. — Рассказывай все по порядку и помни, что здесь принято ничего не утаивать. Давай!

— Сэр… То есть я хотел сказать, святой отец… — начал Адамчик. — Я… видите ли… он замялся, не в силах найти нужные слова — не знаю, вправе ли я к вам обращаться с этим…

— Почему же это не вправе? У меня здесь все вправе говорить о своих трудностях и сомнениях. Не бойся и выкладывай…

— Я хотел сказать, святой отец… — он снова остановился. — …Вернее, мне кажется, что я окончательно запутался…

Адамчику хотелось как можно точнее изложить капеллану все, что он думал о Магвайре и его методах, о всей системе подготовки, жертвами которой оказались он и его товарищи. О том, чем она, эта система, была, по его мнению, плоха и бесчеловечна. Но это все оказалось лишь благими намерениями. Фактически же рассказ оказался путаным, совершенно бестолковым и неубедительным. Он перескакивал с пятого на десятое и, в конце концов, так ничего толком не объяснив, оказался прав лишь в одном — доказал капеллану, что действительно полностью запутался.

Уже позже, возвращаясь к себе в казарму на джипе, за рулем которого сидел молчаливый капрал, непрерывно жевавший резинку, Адамчик вновь и вновь вспоминал все, что было, и пришел к выводу, что его замысел и надежды оказались на поверку совершеннейшей выдумкой, мыльным пузырем. И главной причиной этого, считал он, было то, что батальонный священник застал его врасплох, нарушил заранее намеченный план, запутал его. А может быть, наоборот? Может быть, беда была как раз в том, что ему самому не удалось застать врасплох капеллана? Когда еще до этой беседы он пытался представить себе, как она будет протекать, он был совершенно уверен в одном — его сообщение явится полной неожиданностью для капеллана, ошеломит его, потрясет. Может быть, даже вызовет бурю возмущения. Действительность полностью опровергла эти предположения. В течение всей беседы священник ни на йоту не отошел от того отечески-добро-желательного, но в то же время безразличного, как бы беспристрастного тона, которым он встретил солдата. Этот тон обезоруживал человека. Во всяком случае Адамчика он сразу же выбил из колеи.

Он рассказывал капеллану о том, как отвратительно Магвайр обращается с Купером, Хорьком и другими солдатами, как ночью тайком от всех куда-то увезли Джексона, о безобразном высмеивании штаб-сержантом духовных человеческих ценностей и его отвратительном лексиконе. Но это ни в малейшей мере не взволновало капеллана. Выслушав солдата, он пустился в пространные рассуждения о том, что такое человеческий долг, потом еще более подробно и нудно принялся разглагольствовать об особенностях военной службы и задачах, которые призван выполнить солдат. Ведь солдат, говорил он, выполняет двойной долг — перед богом и перед государством. На нем, значит, лежит двойная ответственность… Говорил он долго и нудно, Адамчик почти не слушал его, думая только о своем. Опустив голову, он уставился куда-то в край стола и только ждал, когда же иссякнет этот поток пустых слов. Когда же священник наконец замолчал, он извинился, что отнял так много времени, сказал, что теперь отлично понимает свой долг и что, так точно, сэр, впредь постарается служить лучше и понимать больше, будет, так точно, сэр, молить у бога силу и терпение, чтобы преодолеть все трудности и испытания.

«Ведь этот же капеллан, — думал он тем временем, — набитый дурак, да и только. У него же ничего за душой нет. Ни на грош. А я тоже вылез. Вообразил, что он горой за меня встанет. Заступится. Вот уж тоже дурак, клейма ставить негде. Хорошо хоть, что Уэйт ничего про это не знает. Он уж посмеялся бы вволю, поиздевался бы надо мной. И поделом. На что же еще ты, дурак, рассчитывал? Чего ожидал? Распустил слюни и ждал, что вот сейчас же тебя под ручки нежненько возьмут и сразу же домой отправят. Со славой и почетом. Черта лысого! Не на тех напал. Этот капеллан, видать, такое же дерьмо, как и все остальные. Он же офицер и против своих никогда не выступит».

Мысль о том, как прав оказался бы Уэйт, привела Адамчика в бешенство. Его бесило, что этот парень заранее все знает, что он ни на что не реагирует и поэтому всегда находится в лучшем положении, нежели Адамчик с его переживаниями. Особенно непонятным было то, что позиция-то Уэйта была явно ошибочной, противной всем догмам, и тем не менее он в конце концов всегда оказывался прав, всегда был в выигрыше.

Уже подойдя к дверям казармы, Адамчик еще раз задумался над тем, что произошло. Ну почему он ожидал, что все будет по-другому? Конечно, он воспитывался совсем не так, как Уэйт. В их семье всегда существовали очень крепкие узы, все были горой друг за Друга и крепко держались вместе. А что знал этот Уэйт? Да и вообще, что может знать человек, проживший всю жизнь только для себя, никогда не знавший в жизни, что значит подумать, позаботиться о другом?

Конец этой недели и вся следующая прошли для Адамчика в каком-то тумане. Хотя внешне казалось, будто бы взвод постоянно живет в каких-то навечно определенных и совершенно не меняющихся рамках, где каждый день как две капли воды похож на все предыдущие, в действительности это было не так. Жизнь все время менялась, и эти перемены постепенно примиряли Адамчика с действительностью. Вместе со взводом он переходил от одного этапа обучения к другому, что-то говорил, что-то делал, хотя внутреннее сознание его как будто окаменело. И хотя такое ненормальное состояние приводило неизбежно к увеличению количества совершаемых им ошибок, наказания, следовавшие за ними, только усиливали это чувство безразличия, отрешенности и изоляции от всего окружающего.

По ночам он часами молча лежал на койке, уставившись широко открытыми глазами в темноту казармы и думая о чем-то своем. Его тело ощущало сбившийся комками грубый матрас, но ему было все равно. Сложенные в замок за голову руки упирались в холодное железо металлической пирамиды. Глубокое, спокойное дыхание спящего наверху Уэйта внушало чувство определенности, однако раздававшиеся время от времени где-то неподалеку шаги дневального порождали в то же время непонятный страх. Органы чувств самопроизвольно фиксировали все, происходящее вокруг, но сознание почти не реагировало, все проходило мимо. Казалось, он витает где-то вверху, молча взирая на страдающее в муках больное тело. А оно лишь безмолвно переносило эти муки. Загнанная в глубину сознания душа полностью перестала считать себя ого частью, жила собственной, независимой от него жизнью. Иногда ему даже казалось, что все его органы чувств работают только на то, чтобы каким-то способом выражать сочувствие к несчастному комку ткани, именуемому Двойным дерьмом. Иными словами, Адамчик в эти дни полностью капитулировал, скис, от былого решения вести борьбу, сопротивляться не осталось и следа. И в то же время лишь теперь, впервые за все время пребывания на острове, он почувствовал себя как будто бы в безопасности. Что бы ни вытворял этот отвратительный Магвайр, как бы он ни измывался над новобранцем по кличке Двойное дерьмо, Адамчик отныне находился вне его воли, был ему уже недоступен. Он вообще был никому недоступен.

• Предыдущая
• 20/83
• Следующая