Без вести пропавший. Попаданец во времена Великой Отечественной войны - Корчевский Юрий Григорьевич - Страница 40

Однажды Михаил слушал сводки и вдруг медсестричка выкликает его фамилию:

– Прилучный, есть такой?..

– Да, – насторожился он, – а что?

– К вам посетитель на КПП.

– Посетитель? Кто?!

– Не знаю, мне передали, а я – вам.

Удивляясь, доковылял кое-как, а там… мама! О Господи!

В руках корзинка: яйца, кусок сала. Кинулась на шею, принялась целовать:

– Мишенька! Сынок!.. Ранен?!

Отстранилась, осмотрела.

– Куда тебя?

– В ногу и спину осколками. Но уже лучше, встаю, хожу. Не волнуйся! Все позади.

– Это тебе гостинец от селян, чтобы поправлялся быстрее.

Разговаривали на КПП. Караульный маму на территорию госпиталя не пропустил, все же воинская часть. Удивительно, как мама смогла найти госпиталь?! В Горьком он не один, десятки. И адрес в письме не напишешь, а если будет, то цензор тушью вычеркнет. И все же короткая встреча сильно взбодрила Михаила, не виделся он с родителями уже год. Мама постарела внешне, конечно. Война и в тылу нелегко дается. Отец приехать не смог, работа.

Поговорить удалось не более получаса. Прибежала медсестра.

– Быстро в палату! Обход врачей.

Попрощались, Михаил пообещал писать чаще. С фронта пришли два его письма, родители написали ответ, но письма вернулись со штампом «Адресат выбыл».

Обходы были не только ежедневными, утренними, лечащего врача, но и всеми врачами отделения во главе с заведующим. Отбирали кандидатов на выписку: кого в запасной полк, кого в дом отдыха или даже санаторий для восстановления. Но санатории были для командиров или летного состава. Михаилу о выписке думать рано. А через пару дней он узнал, что в тылах госпиталя есть дыра в заборе, через которую можно выйти на улицу. Дыра хорошо замаскирована досками. А сдвинешь две соседние в стороны, потому что висят на одном верхнем гвоздике, – и здравствуй самоволка! Кто-то на рынок бегал за самогонкой, другие – ходоки по женскому полу. В госпитальном халате и тапочках далеко не уйдешь, да и патрули не дремали. А когда и ловили, доставляли в комендатуру, что с раненым сделаешь? Он на излечении, не на фронте, не дезертир, оружие не бросал. Был бы в штатском, можно было приписать попытку бегства. Раненые оправдывались: витамины нужны, соленых огурцов хотел купить, сала, яблок…

Из комендатуры звонили в госпиталь, из него приезжали, забирали «самохода». А действенных мер принять не могли: раненого в наряд на кухню нельзя, на гауптвахту – тоже. Взыскание объявить? Прошедшему ад передовой оно как слону дробина. Бойцы понимали: после госпиталя – запасной полк, маршевая рота и фронт. Сводки с каждым днем все серьезнее, и названия населенных пунктов все ближе к столице. Никто не сомневался, что Москву не сдадут, но… Сдал же Москву Кутузов в 1812-м? Сдача столицы – это еще не капитуляция, не поражение, но очень чувствительный удар. Были те, кто рвался на фронт, даже не долечившись, но были такие, кто жаловался на здоровье, хотя раны зажили, старался задержаться в тылу подольше… Михаил не волынил, но и пафосом не кипел, строго выполнял все предписания эскулапов и ждал их вердикта.

Дней через десять, когда уже окреп, отставил костыль, но еще ходил, прихрамывая, к нему подошел политрук.

– С тобой побеседовать хотят. Иди в мой кабинет на первом этаже.

– Есть!

Кто хочет увидеть и зачем – политрук не сказал, а Михаил спрашивать не стал, наученный опытом спецслужб. Спустился по лестнице, нашел кабинет, постучавшись, вошел. За столом сидел средних лет военный, во френче, но без знаков различия. Лощеный, аккуратный, подтянутый, с каким-то неуловимым шиком – армейские командиры обычно не такие.

Таких Михаил опасался. Если человек скрывает звание и принадлежность к войскам, стало быть, есть чего скрывать. Чаще всего таким приемом пользовались сотрудники НКВД – напустить тумана, таинственности.

– Красноармеец Прилучный! – доложил Михаил.

На столе заметил свою историю болезни, под ней еще одну.

– Садись, боец! Разговор у нас долгий.

И вдруг перешел на немецкий:

– Где язык учил?

– Так жил в Республике немцев Поволжья. Специально не учил, грамматики не знаю. Само собой получилось. Говорю свободно. Читаю сносно. Пишу нормально.

– Да, говоришь чисто, как на родном, без акцента. Твою историю болезни изучал. Полагаю, недели через две выпишут по выздоровлению.

– Врачам виднее.

Михаил не мог понять, куда клонит военный. Вроде обвинить его не в чем, воевал честно.

– Старшего лейтенанта Нечаева помните?

– Еще бы! ПНШ по разведке в полку.

– Он сейчас на другой должности, о вас вспомнил.

Ага, вот откуда интерес у военного. Он, кстати, так и не представился.

– Предлагаю вам после выздоровления перейти на службу в разведуправление Красной армии. Конечно добровольно. И не в центральный аппарат.

– Согласен.

– Может быть, дать время подумать? Скажем, до выписки?

– Готов служить там, где нужнее Родине.

– Похвально.

Незнакомец сделал какие-то пометки карандашом.

– Можете быть свободны. О нашем разговоре никому не сообщать.

– Так точно.

Михаил вышел, а у комнаты еще один раненый стоит из выздоравливающих. Несколько дней назад Михаил его видел на прогулке. Любопытствовать не стал, что надо будет узнать – потом узнает.

Врачи советовали гулять, разрабатывать ногу, и он с удовольствием нарезал круги вокруг здания. Интересно было, куда попадет. Когда попал в госпиталь и немного пришел в себя, думал, после госпиталя направят в училище – доучиваться. Однако командование посчитало иначе, им виднее. Но все же немного досадно было. Одно дело быть красноармейцем, другое – командиром. Ответственности больше, но от правильно принятого решения зависит результат. Видел он и бестолковых командиров, поднимавших бойцов в атаку на танки. Сами погибали, личный состав губили. Погибнуть в бою дело нехитрое. А надо врага убить и самому в живых остаться.

Через две недели, как и предполагал неизвестный, состоялся консилиум. Несколько врачей разных специальностей оценивали состояние здоровья раненых. Кого-то выписывали с выздоровлением в запасной полк, других подчистую комиссовали, признавая негодными к военной службе, некоторых оставляли в госпитале на долечивание или отправляли в местные санатории.

Михаила признали годным к военной службе без ограничений. Вместе с ним – еще десяток красноармейцев. Получил на руки справку о ранении и красноармейскую книжку. У старшины в конторке выдали обмундирование – поношенное, выцветшее и даже с заштопанной дыркой на левом плече. Обмундирование снимали с раненых, стирали, приводили в порядок и выдавали при выписке. Трудно было не только с униформой или обувью, даже использованные бинты стирали, сушили и снова пускали в оборот.

Переоделся, вышел из госпиталя. У КПП крытая брезентом полуторка стоит и рядом лейтенант.

– Прилучный?

– Так точно.

– Документы!

Отдал документы, а лейтенант их в свою командирскую сумку сунул.

– Занимайте место в кузове. Оттуда не высовываться!

Стояли минут двадцать. Затем в кузов сели еще два бойца, полуторка тронулась. Ехали долго по разбитым дорогам. Почти не разговаривали, так, перебрасывались незначительными фразами. Как заметил один из бойцов, ехали на запад.

Часов через пять стало ясно, что заехали в город. Хоть и не видно, а звуки изменились, шум явно другой, да и асфальт под колесами… Потом машина остановилась, донеслись неясные голоса, заскрипели ворота, полуторка завыла, въехала в них и вскоре остановилась.

– Выгружайся! – скомандовал лейтенант.

Вышли – ага, воинская часть. Вечер. Отвели в столовую, покормили от души, потом в комнату вроде общежития на шесть коек:

– Располагайтесь. Подъем в семь утра.

Ровно в семь подняли, дали завтрак, сухой паек, после чего вновь в машину, и вновь в путь, и все на запад, это Михаил теперь определил и сам.

Все трое из кузова дисциплинированно не высовывались, но разок мащину сильно тряхнуло на ухабе, брезент над задним бортом подбросило, и Михаил случайно прочитал на указателе: Люберцы.