О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон - Страница 57

Он протянул к горшку руку, но вовремя остановился.

– Нет! – прохрипел он. – Сначала ты! Отпей прежде меня – но только глоток, не больше!

– Не беспокойся, – тихо ответил Аподорий. – На сей раз я приготовил столько, что хватит больше чем на одну дозу. – Он поднес горшок к губам.

Марк внимательно следил за тем, как он медленно сделал три глотка. Глаза сенатора искали малейший признак обмана. Поставив горшок на место, нубиец оперся рукой о стол для равновесия.

– Возможно, поначалу ты ощутишь легкое головокружение, – глухо произнес он. – Вспомни: я упал в обморок после того, как меня заставили выпить при цезаре. Но ты не так стар и слаб, каковым был я.

Дышать стало легче, и он выпрямился. Убедившись, что это не трюк, и сгорая от нетерпения, сенатор схватил горшок и судорожными глотками выпил все его содержимое.

Когда он выпустил его из рук, горшок разбился. Осколки разлетелись по полу. Марк почувствовал жжение в животе. В глазах потемнело. Он попытался сосредоточиться на лице нубийца.

Сквозь приступ нахлынувшей на него боли он услышал холодный, отстраненный голос Аподория.

– Ты покойник, сенатор.

– Что? – простонал тот. – Почему?

– Я выпил эликсир – настоящий эликсир. А ты нет. В этом горшке был сильнейший яд, который мне удалось найти. Я выпил его, и я жив. Но ты умрешь.

Марк Плацид схватился за живот, как будто надеялся выжать из него яд, словно воду из губки. Но его губы и кончики пальцев уже посинели. Через мгновение он уже не мог держаться на ногах и рухнул на пол. Глаза закатились, грудь напряглась от последнего отчаянного вдоха. И он испустил дух.

– Но на Метелла это никак не повлияет, – обратился к мертвецу Аподорий. – Пока. Даже если лекари спасут его после происшествия в амфитеатре. Сенатор, я уверен, что ты достаточно умело льстил, внушая ему, что принятые тобой решения принадлежат ему. Но сам по себе… что ж, он не Цинат!

«А его падение, наверное, приведет к падению империи…» – размышлял нубиец.

Очередная волна убитых цезарей, вторжения варваров с задворок империи – о, обрушение столь мощного престола может занять столетия, но теперь оно неизбежно.

«А что потом?»

– Поживем – увидим, – пробормотал Аподорий. И, кривовато усмехнувшись, поправил себя: – Вернее, я увижу!

Он окунул палец в яд, оставшийся на осколке разбитого горшка, и вспомнил, каких усилий ему стоило создать зелье точно такого же цвета, как настоящий эликсир. Его до сих пор мутило от трех выпитых глотков. Достаточному количеству этого яда, наверное, не способна противостоять даже обретенная при помощи эликсира неуязвимость.

Поднявшись, он обратился к пустоте:

– Цинат Август, улыбаешься ли ты на том свете, глядя на это? Ты даровал мне жизнь, и я отомстил за тебя. Но Метелл превзошел тебя! Он даровал мне вечную жизнь, и за это я его уничтожил. Понимаешь, Цинат? Думаю, понимаешь. Думаю, приди я к тебе, ты прогнал бы меня. Возможно, тогда я бы оскорбился. Но теперь я знаю, почему сварил свое зелье для императора, а не для себя.

Он смотрел на яд в разбитом горшке, но не видел его. Он думал об ожидающих его бесконечных столетиях и чувствовал, как внутри все холодеет.

– Что бы мне сварить в следующий раз? – проговорил он. – Это? Или предыдущее?

Тучное тело покойного сенатора не ответило ему. Однако его губы уже искривились в язвительной усмешке, известной, как «маска Гиппократа».

Это история со счастливым концом. А вот ее начало…

Что ж, после всех приготовлений, после всех предосторожностей он никак не мог выжить.

Однако выжил. Было какое-то самоощущение, сознание, тревога, сопутствующие эмоции. То, чем было его «я», не подверглось уничтожению.

Он сумел издать некий звук – наполовину крик, наполовину отчаянный вопрос. Каким-то образом ему ответили.

Ему сказали:

– Ты призрак.

Это, несомненно, было какое-то конкретное место. На самом деле это была узнаваемая комната с твердым полом, и твердыми стенами, и твердым потолком, откуда лился мягкий свет, и даже мебелью, на которой он расположился в расслабленной позе. И он был не один. С ним было трое – один явно мужчина, другие – совершенно точно женщины. Но его больше беспокоил он сам. Опустив глаза, он обнаружил знакомую обнаженную кожу, покрытую шрамами как минимум от восьми неудачных операций. Он узнал руки, которыми когда-то так гордился, потому что они были ловкими и умелыми. Он узнал части собственного тела, даже волоски на коже…

И это повергло его в ступор, затем в ужас и, наконец, в шок.

Кто-то – кажется, женщина, стоявшая ближе к нему, – сказал:

– В твоем словарном запасе мы не нашли более подходящего определения для того, кто не жив и не мертв. Тебя звали Лодовико Зарас. Ты был профессором экспериментальной психологии. Ты стал жертвой быстро распространившегося рака. В год, который ты определил цифрами тысяча-девять-семь-восемь, ты решил, что лучше прекратить существование, нежели продолжать терпеть операции, способные в лучшем случае отдалить твою смерть, но не вылечить болезнь. Ты это помнишь?

Он ответил, не совсем понимая, как вообще может говорить, а уж тем более отвечать на вопросы, сказанные не на английском, не на испанском, не на французском, не на каком-либо языке из тех, что он знал:

– Да, но как я могу что-либо помнить? Я покончил с собой!

И вновь монотонное утверждение:

– Ты призрак.

В момент смерти он сидел в своем любимом кресле. На столе стоял стакан, из которого он принял лекарство от жизни. Играла его любимая пластинка с органной музыкой Баха.

Сейчас он сидел (опять?) на том, что лишь отдаленно напоминало обычное кресло. Он мог встать и сделал это, не ощущая ни боли, ни застарелой упрямой тяжести, с которой рак давил на его тело. Он чувствовал себя легким как перышко, однако не казался себе нематериальным; хлопнув в ладоши, он услышал звук и ощутил жжение. Как он ни вглядывался, но увидеть что-либо сквозь руки не мог.

– Призрак? – ошеломленно повторил он.

Присутствовавший в комнате мужчина достал откуда-то знакомый предмет, хотя и странной формы. Отражающее стекло в оправе – зеркало.

– Сам посмотри, – предложил мужчина.

Он посмотрел, но не нашел того, что искал. Он увидел только зеркало.

Никакого отражения.

Это изрядно напугало его, но потом последовало кое-что похуже.

– Прикоснись ко мне, – сказала та женщина, которая говорила с ним раньше, и встала перед ним.

Поначалу он колебался. Его так встревожило отсутствие отражения, что он почувствовал необходимость осмыслить все получаемые им данные чувственного опыта. Над ним сиял белизной потолок. Насыщенный голубой цвет стен напоминал о ярком оттенке далекого горизонта. Зелень пола походила на весеннюю траву. Перед ним действительно стояла женщина: выше него ростом, стройная, с тонкими птичьими костями, не сказать чтобы красивая, но очень необычная – настолько невероятная, что, если бы он встретил ее на улице, то непременно остановился бы и оглянулся ей вслед, пораженный ее внешним видом: линия ее черных волос проходила слишком высоко на лбу и слишком высоко на затылке, а чрезмерно длинные ноги венчал по-детски маленький торс, хотя ростом она была со взрослого человека. Больше всего его взволновало бы то, что, хотя она, вне всякого сомнения, человек, помимо этого она в то же время… что-то еще.

Более того, как и он, она была обнаженной.

Или нет?

У него заболели глаза, пришлось моргнуть, и стоило ему опустить веки, как она повторила приказ более настойчиво, протянув ему тонкую правую руку.

Открыв глаза, он смиренно прикоснулся к ней и ощутил убедительно теплую плоть, возможно, чересчур натянутую на кости.

– Я могу прикоснуться к тебе, но не вижу собственного отражения, – сказал он через некоторое время.

Головокружительный контраст между очевидной реальностью этой странной женщины и простой, неоспоримой нереальностью его самого, когда он не мог даже заставить зеркало вернуть ему его изображение, вызвал у него дрожь и полуобморочное состояние.