Лихолетье (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 7

— Марфа, дети — гостя принимайте. То командир мой, Григорий Борисович, про которого я много рассказывал — жизнью ему обязан. Постель готовьте, болен он крепко, вот и Викентий Александрович с нами.

По тому, как всплеснула руками хозяйка, и как ахнули девчонки, старик понял, что о реципиенте тут действительно рассказывали. И хорошего — все захлопотали не на шутку, забегали. А казак подхватил его на руки как младенца, и стал подниматься на крыльцо, причем ступал на ступеньки легко, словно не ощущая тяжелой ноши на руках…

В селе Торгашино родилась мать известного российского художника В. И. Сурикова, из казачьего рода Торгашиных (у казаков фамилии основателей селений часто становились их названием). Здесь он провел свои детские годы и написал этот этюд со склонов хребта, показывающий красоту и величие природы.

Глава 6

— Тебя за что в тюрьму то большевики упрятали, Григорий Борисович? А то приходили в «совет», спрашивали, каково тебе у меня живется. Знать хотят, разные слухи ходят. Поди, как офицера, что на регистрацию не явился? У нас таких много, всех заставили отмечаться приходить.

— И это тоже, Ефим Кузьмич, — отозвался старик, уже отождествлявший себя с настоящим Патушинским. Хотя какой «старик» — на тридцать лет моложе стал, реципиенту всего сорок пять, в сравнении с его преклонным возрастом практически юноша. За эти три дня лежания в постели он стал чувствовать себя гораздо лучше, левая рука и нога стали потихоньку двигаться, речь становилась связной и гораздо четче — милейший доктор радовался даже больше его, проводя на дню по три визита. Да и уход за ним в доме Лалетиных обеспечен был таким, что и мечтать не приходилось — чуть ли не пылинки сдували. Поместили на «даче» — в домике, обставленном по-городскому, только двор пересечь, да за небольшой, начавший цвети сад зайти. Все имелось, даже мебель приличная в двух светлых горницах, с выскобленными полами, застеленными цветными домоткаными половиками. Единственное, что пришлось убрать по настоянию врача — большие часы с «кукушкой». Викентий Александрович посчитал, что «чириканье» помешает скорейшему процессу выздоровления больного.

В разных госпиталях и больницах довелось лежать ему по жизни, но эта импровизированная лечебница оказалась выше всяких похвал. Пусть нет электричества и разного рода медицинских «приблуд», зато здесь ему были действительно искренне рады, и всячески старались угодить. Семья Лалетиных оказалось большой — бывший унтер его роты в четырнадцатом году, ставший фельдфебелем в пятнадцатом, а он командиром в ней, имел трех сыновей и двух дочерей и большое число ближней и дальней родни, как в лампасах, так и без оных. Да и немудрено — село старинное, ровесником Красноярску будет, три века существует.

В первый день его вымыли в теплой бане, под бдительным надзором доктора — уж больно душком от его немытого тела несло. Заодно забрали перестирать все вещи, до носовых платков и исподнего включительно, которые, понятное дело, пропитались тюремными миазмами. И сейчас все вещи уже были разложены по шкафчикам и полочкам, кроме одного небольшого саквояжа с бумагами и немногими ценными вещами, к которым никто не притронулся. А таковые имелись — как часы «луковицей», серебряные с цепочкой, которые заводили каждое утро. По ним отмечали время процедур и приема лекарств, куда без этого. Так что лежать на чистых простынях и мягкой перине было для него верхом немыслимой роскоши…

— Если бы как офицера, то это полбеды, Ефим Кузьмич. Меня ведь членом Учредительного Собрания избрали, а на последнем заседании Сибирской Областной Думы министром юстиции Временного Правительства Автономной Сибири, — негромко произнес старик, тщательно выговаривая каждое слово. И тихим голосом, понимая, что такие вещи вслух говорить не стоит. И тут же послышался небольшой стук и скрип, будто на половице переступили — на кухонке явно кто-то был из домашних и слова услышал. Но вряд ли слова за пределы дома уйдут — а вот в семье правду знать должны. Да и он сам недавно о том узнал от доктора — Викентий Александрович был кладезем информации, и живо ввел его в курс дел.

Сопоставив факты, старик понял, почему он в одном белье в карцере на шконке оказался — все вещи формально были отобраны для стирки, а на самом деле для тщательной проверки. Даже портсигар с папиросами и спичками, просмотрели на предмет «скрытых вложений».

Все правильно — сам бы так сделал, всегда и во все времена игры с «сепаратистами» плохо заканчивались. Их давить сразу нужно, без всякой жалости, иначе чревато сложностями в будущем. Пусть даже это правительство трижды «кукольное» и давно сбежало в Маньчжурию, на линию КВЖД, под «крылышко» всемогущему наместнику оной, генералу Хорвату. А ведь там еще есть Особый Маньчжурский Отряд есаула Семенова, что сейчас наступает на Забайкалье, роман «Даурия» всем советским читателям известен, как и «Тихий Дон». Атаман та еще сволочь, палач, кровью все там зальет, японцам с потрохами продавшийся. Многое чего ему довелось слышать об этом «Соловье-разбойнике», как его называли очевидцы, да и последние десять лет читал, не переставая, изучая научную и мемуарную литературу. Все пытался найти ответы для себя, настоящего из прошлого, через тот век, что отделял две гражданских войны.

Да-да, именно так — одну от второй, как продолжение, если внимательно посмотреть на развитие той «смуты», что пошла во время развала огромной страны в последнее десятилетие ХХ века.

Ведь истории, как это не горько признать, свойственно повторятся, и отнюдь не фарсом, а новой трагедией…

— Так вы «их превосходительством» стали, Григорий Борисович, целым министром. Простите, не знал, — казак ошарашенно мотнул головой. Старик подумал, что тут спрятана издевка — ведь они были на «ты» давно, а тут резкий переход на «выканье». Но нет — все предельно серьезно — Ефим Кузьмич даже подтянулся у его «одра», смотрел с нескрываемым почтением в глазах. И сразу возникло ощущение, что казак этим откровением был явно доволен — еще бы, служил с ротным с четырнадцатого года, прошли сражения на Варте и Равке, под Лодзью, в грязи под шрапнелью — и тут выяснилось, что его бывший командир стал министром. Это уже «особа», принадлежащая к первым четырем классам отмененного революцией «табеля о рангах».

— Не удалось, значит, большевикам сразу укорот дать, а надо бы — словам их поверили, — после затянувшийся паузы продолжил казак. — Мы ведь слышали кое-что о событиях в Томске, да и наш атаман там был. Сотников ведь хотел туда весь дивизион туда направить, чтобы большевики Думу нашу не разогнали, как Учредительное Собрание в столице. Но не успели — тут буза началась, как раз мое прошение о зачисление в войско приняли. В Красноярске большевики силу почувствовали, это в Иркутске им пришлось с юнкерами и казаками сражаться — а тут кто им слово поперек скажет⁈

Казак машинально вытащил из кармана коробку папирос, но опамятовался — в «палате» у больного курить было категорически запрещено доктором, и «цербер» за этим смотрел строго. А роль мифологического героя выполняла старшая дочь хозяина Анна, что сама добровольно возложила на себя функции «сиделки». Она и ему самому не давала курить, когда захочется, отобрав табак — и лишь выдавая на сутки три папиросы, и то после растирания, весьма болезненной процедуры, во время которой он едва сдерживал стоны от этого «массажа». Но не жаловался, понимал, что необходимо, и радовался, чувствуя покалывание. Однако курить хотелось немилосердно — но разве можешь делать то, что захочешь, когда прикован к постели.

— Хорунжий Сотников обе сотни казаков вывел из города, сюда в Торгашино — и ультиматум большевикам в Красноярск отправили. А те солдат запасных батальонов с «красной гвардией» отправили на этот берег, да еще с парой трехдюймовок. Вот народ и посоветовал бои тут не устраивать, а первая сотня по домам разошлась — там все здешние, дома рядышком. А минусинские казаки по своим станицам верхами отправились, сотня в походной колонне. С ними офицеры и гимназисты пошли, «пластунами» на подводах — то еще воинство, проку с него, — Ефим скривился, огорченно взмахнул рукой и снова вытащил папиросы.