Граничный Орден. Стрела или Молот (СИ) - Сторбаш Н.В. - Страница 27
- Предыдущая
- 27/52
- Следующая
Со вновь обретенной уверенностью Карницкий спустился в колчанную, подождал, пока Марчук разложит свои бумаги, и спросил, почему Глузда был именно сейчас, а не раньше или позже.
— Да всё никак не совпадало, — буркнул Аверий. — То мы в отъезде, то Глузда не приходил. Как совпало, так сразу и послали.
Карницкий переварил услышанное, скрежетнул зубами и задал еще один вопрос, на правах человека, что прошел испытание:
— А что вы пишете?
Аверий поднял голову и уже хотел что-то сказать, как в колчанную ворвался командор Старопольского отделения.
— Марчук, Карницкий, есть дело для вас. За мной.
Молчан привел их в свой кабинет, усадил на софу, сам устроился в креслах и замолчал. Адриан смотрел то на Марчука, то на Молчана, ожидая подробностей задания.
Что там на этот раз? Вымершая деревня? Отряд попаданцев с пушками? Маг, повелевающий громами и молниями? Тайные сведения о том, что царя подменили чужаком?
Командор прокашлялся.
— Знаю, что сейчас вы вторые, и черед идти Жданко с его питомцем, но я решил отправить вас. И не из-за тебя, Аверий, а из-за твоего младшего. Дело там деликатное. Ты уж помягче как-то. Пусть лучше младший политесы разводит, а ты ходи, смотри, слушай.
Карницкому стало не по себе. Что ж там за дело такое?
— Донос пришел. Надо проверить дом графа Порываева. Говорят, чужак там.
Новый мир и жених впридачу
Дикий визг и скрежет! Перепуганное лицо водителя. Глухой удар. Всплеск невыносимой боли.
Я подскочила, захлебываясь слезами, и обхватила руками грудь. Только что я слышала, как ломались мои ребра под колесами грузовика.
Жива?
Но как? Неужто мне это приснилось? И боль, и страх, и ужас — всё было лишь сном?
С трудом успокоив дыхание и утерев слезы, я обнаружила, что лежу в незнакомом месте. Узкая небольшая кровать с плотным балдахином, мягчайшие перины и горы подушек вокруг. Романтичная обстановка! Я немного отодвинула полог и обнаружила, что балдахин висит тут, скорее всего, не ради красоты или атмосферы, а с сугубо практической целью — не допустить до тела комаров. Через щель сразу же проникли и мерзкие насекомые, и прохладный воздух, и капелька света.
Сквозь ту же щель я не могла рассмотреть комнату или палату целиком, видела лишь узенькую полоску света, выглядывающую из-за тяжелой занавеси на окне, массивные деревянные балки на низком потолке и изрядно потертый коврик возле кровати.
Где я?
В другой части комнаты, всё ещё скрытой за балдахином, скрипнула дверь, послышались легкие шаги. Балдахин отдернулся, и я увидела девушку в длинном закрытом платье из светлой ткани, поверх него она надела еще и сероватый передник.
— Барышня, вы проснулись?
Она едва не выронила таз с водой и полотенцем. Осторожно поставила его на столик возле кровати, всплеснула руками.
— Радость-то какая! Пойду барыне обскажу! Вот счастье-то!
И умчалась, чудом не запутавшись в длинных юбках.
Что же это? Может, после аварии я впала в кому, провалялась тридцать лет и сейчас вдруг очнулась в доме престарелых для богачей? Хотя откуда в нашей семье взяться богачам, даже через тридцать лет? На всякий случай я вытянула руки перед собой и взглянула на пальцы. Нет, кожа молодая, ухоженная, ногти, правда, обстрижены очень коротко, и кутикулами тут явно никогда не занимались. Вон какие толстые! А у меня был свежий маникюр, ноготочек к ноготочку, нежно-сиреневый, под цвет новой сумочки. Как раз из салона я и возвращалась домой, когда меня…
Пора вставать!
Я выпуталась из-под одеял, моментально запутавшись в длинной белой сорочке. У нее даже рукава были длинными. Как саван, честное слово. Потрогала голову. Ну, так и есть — чепчик. Белый, хрусткий, с оборочками. Наверное, я всё же старуха! Да еще и в маразме. А это всего лишь временное просветление. Хотя можно ли назвать это просветлением, если я вижу всякую дичь?
Спустила ноги на коврик, встала и едва не упала. Ножки-то совсем ослабли за время комы. Держась руками за кровать, я обошла кругом и приблизилась к столику, где лежало небольшое зеркальце с ручкой. В нем я увидела совсем юное незнакомое лицо девушки. Впалые щеки, огромные блестящие глаза, светло-русые волосы, выбивающиеся из-под чепчика, — красавица! Но не я. Не мое лицо. И возраст тоже не мой, я-то лет на десять старше.
— Любавушка моя! Доченька!
В комнату ворвалась пожилая женщина, обняла меня, прижала к себе.
— А говорили, что не встанешь! Ох уж эти лекари, чему их только в Белоцарске учат? Не зря я всю ночь на коленях перед Марьей-Заступницей стояла, всю ночь за тебя молила! Оляна, чего встала? Подай умыться!
Теперь я увидела и темные круги вокруг глаз этой женщины, и горестные морщины возле рта, и иссохшие губы. И так мне жалко ее стало, что я вдруг расплакалась.
— Любавушка, дитятко! Болит где? Ты ложись, ложись обратно. Олянка тебе молочка принесет. Будешь молочко? Полежи пока, отдохни. Рано тебе вставать!
Я послушно улеглась на кровать, погрузившись в перину, точно в трясину, и задумалась, что же тут произошло. Пусть не кома, но какая-то болезнь точно была. Если бы я вообще ничего не помнила, то решила бы, что у меня амнезия, но я помню! Помню своих родителей: отец всю жизнь работал водителем автобуса и умер от инфаркта десять лет назад, мама — заведующая магазином; помню школу, институт; помню родную и ненавистную бухгалтерию. И грузовик тот я тоже помню. Выходит, что моя душа почему-то перенеслась в тело этой несчастной девушки, а она, значит, умерла от неведомой болезни.
Это и пугало, и радовало одновременно. Радовало то, что я еще поживу, пусть в неведомом месте и в неведомые времена. Радовало, что я не проснулась в коровнике с младенцем, повисшем на груди, или в борделе под стариком. Пугало то, что я совершенно ничего не знала: ни кто я теперь, ни где я, ни как мне следует себя вести. Буду все валить на потерю памяти после болезни! Если в книгах и сериалах это работает, почему бы и тут не сработать?
По обстановке, нарядам и именам это место походило на средневековую Россию. Наверное, уже после Петра, но до революции.
Вернулась Оляна с чашкой молока, я с трудом приняла сидячее положение, взяла чашку и увидела самое мерзкое, что есть в мире, — молочную пенку. Осторожно — пальчиком — я отодвинула ее к стенке, содрогаясь от отвращения, так же осторожно выпила молоко, всё время следя, чтоб пенка не оторвалась и не коснулась моих губ.
— Оляна, а где тут, — я немного посомневалась, стоит ли спрашивать, но я ж вроде как без памяти, — где тут отхожее место?
Девушка посмотрела на меня с легким испугом.
— Так под постелью. Горшок ваш под постелью. Он чистый, я мыла.
Горшок… Я мысленно простонала. Ну почему я попала в то время, когда еще не придумали канализацию. Как взрослый дееспособный человек вообще может ходить на горшок?
А Оляна уже вытащила знакомую на вид посудину, сняла крышку и протянула руку, чтоб помочь мне встать.
— Нет, я что-то перехотела. Лучше давай умываться и одеваться.
— Куды ж вам одеваться-то? — всполошилась она. — Вы ж совсем слабенькая, вчерась только дышали еле-еле. Уж лучше полежите подольше, встать теперь всяко успеете!
На горшок я все же сходила, но попозже, когда Оляна вышла из комнаты. Задернула полог на кровати, чтоб вроде как за ширмой укрыться, задрала бесконечно длинный подол сорочки и… Это было стыдно, неудобно и холодно. А еще на мне не было трусов или хотя бы панталон. И это тоже было стыдно и неудобно.
Весь день я провела в перинах и одеялах. Оляна, моя горничная, постоянно присматривала за мной, приносила то поесть, то попить, то еще чего-то. Заглядывала и матушка, каждый раз заливаясь слезами. Один раз забежали мальчик с девочкой, мои новые братик и сестренка, но совсем еще мелкие, лет по шесть-семь. Братик побегал вокруг, быстро заскучал и убежал, а сестренка немного посидела рядом, сказала, что молилась вместе с матушкой за мое здоровье Марье-Заступнице, что сегодня на ужин обещали испечь пирожные и что у батюшкиной собаки появились щенки, один беленький с черным ухом, а второй белый с коричневыми пятнами. Когда все новости закончились, она попрощалась со мной и ушла.
- Предыдущая
- 27/52
- Следующая