Дао Дзэ Дун (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич - Страница 9

— Я люблю тебя, — вдруг повторил он, ясно сознавая, что говорит это сквозь время не Анне, а Лизе… Но и Анне тоже. Конечно! И Анне тоже! Сквозь него, Страхова, это говорит ей ее настоящий муж, Артур, будто у каждого из них сейчас одна душа на двоих.

Улыбка Анны словно заиндевела.

Анна зажмурилась крепко, до сильной дрожи в веках, судорожно сглотнула — и широко открыла глаза. Глаза блестели, по ним равномерно размазались первые слезы. Она все поняла.

— И я тоже тебя люблю, — с каждым словом теряя голос, сказала Анна…

И одна капелька надежды, едва слышным шепотом — а вдруг она все-таки ошиблась в своей догадке:

— Что, там у вас «солнце запело»?..

Кодовое словосочетание было известно всем и повсюду. По законам об инсайде, участникам столкновения нельзя было сообщать вовне, за пределы корпорации, о начале внутрикорпоративной войны. Но был код-сигнал, который решили не запрещать, исходя из гуманных соображений. Он происходил от названия крупнейшей корейской корпорации SunSong, в которой произошла первая внутрикорпоративная война —самая кровопролитная и разрушительная за всю историю новых стратегий ведения бизнес-процессов. На целую неделю 125-этажный небоскреб превратился в цепи вертикальных «окоп», всяких хитроумных фортификаций. Канонада и перестрелки слышны были на весь Сеул. Башня посверкивала и дымилась, как невиданный новогодний фейерверк, как дьявольская новогодняя елка. Три с половиной тысячи сотрудников было собрано потом по этажам и помещено в криопаузу, почти две сотни не удалось реанимировать. Вытирать и отскабливать кровь со стен, окон и полов прислали бригаду специально выпущенных роботов-клинеров, настроенных на поиск гемоглобина. Зданию был нанесен такой катастрофический ущерб, что было решено снести его и построить на его месте новый головной офис. После этой бойни ООН выработала кодекс новых, щадящих правил ведения внутрикорпоративных войн.

Страхов молча кивнул.

— Если что, скажи моему сыну, чтобы он забрал мои часы из ячейки… — попросил он. — Его код “Цюрих-зет-четырнадцать” латиницей, дальше кириллицей — «Андрей А-точка Страхов».

— Да… — сказала Анна. — А я уже начала бояться, что мне понадобится гэпер.

И снова улыбнулась, приложила много сил, чтобы улыбнуться.

— Не ты одна… — кивнул Страхов. — Может, еще понадобится. Не каркай.

Она видела! Она видела все так же ясно, как и он сам.

— Я буду тебя любить… — будто говоря что-то совершенно противозаконное, грозящее максимальным понижением инфо-доступа, выдавила из себя Анна.

Страхов кивнул. И, не давая ей совершить еще более тяжкое правонарушение, с такой силой нажал «отбой», точно решил раздавить терминал.

«Я тебя люблю» должно остаться единственным словосочетанием, на которое обязаны установить вечный мораторий… Мораторий на торговую регистрацию.

На минуту команда распалась. Все, отвернувшись друг от друга, держа оружие кое-как, склонив головы, полушепотом договаривали своим родным и близким то, что, возможно, репетировали по много раз. Один Эйхерманн стоял, глядя прямо на Страхова.

— Вот так… — сказал Страхов, с трудом переводя дух.

— Черт… — сказал Эйхерманн. — У тебя рука дрожит.

У него самого по лбу текла капелька пота. Рано он надел шлем.

— Пройдет, — обнадежил его Страхов.

— А я послал своим «болванку», — признался разведенный и бездетный Эйхерманн. — Как и в прошлый раз. Я ее заготовил в тот же день, когда мы регистрировали фирму… Моложе был, не такой разжиревший… А то бы сейчас тут слезу пустил, на стариков глядя… Да и они… их кипес мне сейчас совсем ни к чему… «Эсэсовцы», наверно, покрепче, сопли не разводят. Надо-таки собраться, Саша…

— Соберусь, — пообещал Страхов. — Спасибо, Боря. Я в норме.

На душе немного отлегло.

Время?.. Три двадцать до полной блокировки. Значит, нападение не позднее, чем через полчаса… Может, «эсэсовцы» уже в здании?.. Или еще на подлете?

Страхов прислушался. Какой-то странный, как ему показалось, шум пронесся за дверью. Как порыв ветра.

И все сразу повернулись к нему, внимательно прислушались к Страхову, который первым заподозрил опасность.

Он поднял руку, делая знак всем приготовиться, и двинулся к двери.

Ник сразу занял место у внутренней несущей колонны, остальные в один миг залегли у внутренней стены, разделявшей комнату и коридор.

— Рано! — ободряюще, но не слишком уверенно напомнил шепотом Борис.

Страхов учел его замечание и осторожно выглянул в коридор.

То, что он увидел в пустом коридоре, заняло в его зрительном восприятии всего секунду, но запечатлелось остро, как фотовспышка.

В конце коридора, расходившегося в стороны Т-образно, он увидел в стене темный прямоугольник выхода, о котором знать не знал. И которого не существовало на схеме-голограмме. В этом прямоугольнике за миг до того, как исчезнуть, запечатлелась невысокая женская фигурка в стандартной серо-зеленой униформе аута, оператора систем клининга, говоря по старо-русски, уборщицы…

Потом все сразу исчезло — и аут, и этот загадочный выход-вход неизвестно куда. Осталась чистая стена. Страхов подумал было, что померещилось, если бы… Если бы аут на миг не обернулась перед исчезновением и… не улыбнулась ему, Страхову!

Эта обжигающая сознание улыбка была ему знакома… Она же… Он видел эту улыбку час назад. Он видел эту девушку посреди дороги!

Страхов подался назад.

— Что там? — донесся шепот Бориса.

— Ничего… — отмахнулся Страхов. — Показалось…

И вообще, ни одного аута не должно быть в этой зоне уже десять минут! Ни одного!

— «Укрывай себя, развивай огонь», — пробормотал Страхов.

Все поднялись на ноги.

— Что? — удивился Борис.

— Они уже здесь, я уверен. Надо менять тактику… Нужна новая тактика, иначе нам конец, — пробормотал Страхов, еще сам толком не понимая, что говорит, и не в силах справиться с тем, что вновь тонет… тонет в воспоминаниях.

Эта цитата, которую он пробормотал автоматически, как под гипнозом… Она была «ключом». Реальность явно изменялась. Но с какой «точки»? Неужели с момента, когда обнаружилось, что патронов в магазине нет… и не было?! Значит, он добился-таки своего — и это началось?!

У Страхова перехватило дыхание.

День начинался до боли оптимистично. Посреди своего дома он шел с Анной, обняв ее за плечи, через сосновую рощу. Солнце уже слепило прямо в глаза, сосновые чешуйки в кронах сквозили золотистым сиянием, пахло свежей, разогретой смолкой, трава сверкала росой, там и сям белели цветки земляники.

…Но, словно в констелляции «Инь-Янь», в самом средоточии белого совершенства, полностью заполнившего это утро, была проколота «черная дырка». Будь день пасмурным и явно грозившим трудностями, — тогда бы, напротив, в средоточии черноты, сияла бы ярко и выпукло белая звезда. Так уж — вполне равновесно — было устроено с давних пор настроение-восприятие Страхова, достигнутое путем тренировок. И сегодня утром, идя в душ в обнимку с Анной, он не придал крохотной «черной дырочке» в своем душевном состоянии никакого особого значения. Эта дырка еще не была предчувствием.

Предчувствие возникло позже… Да, позже.

Сегодня на завтрак, как и накануне, как и почти всегда, он заказал себе два блина с черной икрой, свое любимое утреннее лакомство. Эта пагубная привычка — триумфально-ритуальное поедание черной икры куда чаще, чем раз в месяц, — обходилась Страхову недешево. ООН включило черную икру в реестр продуктов, производство и потребление которых, по правилам Равновесия, было строго ограничено для всех креаторов, независимо от доходов. Вместе с тигровыми креветками, омарами, некоторыми сортами риса, солеными огурцами, яблоками сорта антоновка и еще полусотней деликатесных объектов. Но Страхов легко мирился с чувствительным ограничением не только при распоряжении кредитными средствами, но и, по Равновесию, — в запрете приобретения и получения в подарок предметов некоторых редких, престижных марок — скажем, часов Bouvet-Zarya, всех моделей джинсов Bejing-Wrangler, автомобилей Cabo Verde и еще дюжины наименований. Он слишком любил черную икру. Лиза над ним посмеивалась по утрам… Теперь посмеивалась Анна, глядя то в его тарелку, то в его слегка осоловевшие на время завтрака глаза.