Би-боп - Гайи Кристиан - Страница 32

Крем значит кожа. Кожа для загорания значит кожа оголенная. Кожа оголенная значит снимание одежды. Бреясь, Симон не осмеливался смотреть. Мне надо позвонить Сюзанне, подумал он. Бритва жужжала. Совсем ничего не брила, зато жужжала.

Водя по первой щеке. Он все еще боролся с первой щекой. Симон спросил себя, стоит ли так стараться, орудуя этой штукой, которая совсем ничего не брила. Я добьюсь только того, подумал он, что раздеру себе всю щеку. Она отдала мне эту штукенцию, подумал он, эту фигню, которой бреет себе ноги. О господи, я не хотел бы, чтобы ее ноги кололись, да ну, что за мысль, она, должно быть, делает эпиляцию.

Ну, короче: старайся, старайся, говорил он себе, ведь, несмотря ни на что, в результате стараний все же что-то сбривалось. Скажите, сказал он, не глядя на то, как она раздевается, если у меня не получится выбриться этой штукой, вы меня все же поцелуете? Запах крема для загара. Он подумал, что может взглянуть.

12

Красивое синее платье без рукавов лежало расправленным на ровном темно-желтом песке. Красивая фраза. Возле него чуть более длинное белое полотенце, также гладко расстеленное на песке, а на белом полотенце Дебби в черном купальнике. Не забудь позвонить Сюзанне, подумал Симон.

Кстати, сказала Дебби, я справилась по поводу расписания поездов. Я тоже, сказал Симон. Он продул решетку бритвы, положил ее в футляр, затем сел рядом с Дебби. Посмотрим, те же у вас поезда, что и у меня, сказала она, дайте мне сумку.

Дебби говорила на нашем языке с прелестным американским акцентом. До своей сумки она, бог знает почему, не могла дотянуться. Сумка подобная тем, с которыми раньше ходили в бассейн. Закрывалась сверху шнурком, продетым в позолоченные ушки. Симон передал ей сумку.

Дебби в ней покопалась, нашла то, что отметила, а еще очки; Симон предположил, что ей не столько, на сколько она выглядела.

Купальник прекрасно ей шел. Даже более того. Кажется, был сделан для нее. Даже более того. Был сделан не для нее, а на ней. Возможно, даже с ее кожей. Но поскольку это невозможно, то она, должно быть, родилась вот так, в черном купальнике.

При движении, которое она сделала, чтобы положить свою бассейную сумку, свой зашнурованный кавардак, Симон смог увидеть, что кожа морщинится складкой на бедре и складкой под мышкой. Дебби было явно не столько, на сколько она выглядела.

Следующий, сказала она, в тринадцать двадцать семь, а раз сейчас полдень, у нас остается приблизительно полтора часа. Вы уверены? спросил Симон. Он протянул руку и зашарил в кармане пиджака.

Нет, сказал он, держа в руке свою бумажку, вы ошибаетесь, следующий не в тринадцать двадцать семь, а в тринадцать двадцать одну. Тринадцать двадцать семь — это время прибытия предыдущего, который уже уехал.

Дебби и не думала мелочиться ради каких-то шести минут. О чем и сказала. А Симон подумал. Шесть минут, произнес он, это важно, поезда пропускают и из-за меньшего. Если бы я вас послушал, то опоздал бы на свой.

И потом? спросила Дебби. Потом, потом, сказал Симон. Это так серьезно? спросила Дебби. Серьезно, серьезно, нет, сказал Симон, но. Но, но, сказала Дебби. Да, да, сказал Симон. Ну да, сказала Дебби. М-да, сказал Симон. Ну да, повторила Дебби. М-да, повторил Симон. И каждый повторил это несколько раз, Дебби свое «ну да», Симон свое «м-да».

И поскольку это «ну да — м-да» оказалось драйвным, они сымпровизировали небольшой блюз. Дебби щелкала пальцами, скандируя свое «ну да». Симон отвечал ей своим «м-да». Симон рассказывал мне, что этаким манером они импровизировали по меньшей мере девяносто шесть тактов в си-бемоль. Затем оба, на последнем дыхании, расхохотались.

Хохот над одним и тем же побудил их взглянуть друг на друга. Взгляд друг на друга, хохочущих от одного и того же удовольствия, побудил их обняться. Потом, право, я как-то и не решаюсь.

Не решаюсь рассказать, что произошло потом. Спрашиваю себя, насколько рассказывать об этом обязательно. Отвечаю себе, что рассказывать о том, что относится к сексу, вообще не обязательно. Особенно я спрашиваю себя, как можно об этом рассказать непошло. Симон рассказал мне об этом непошло. Я даже сказал бы, целомудренно, со своей природной целомудренностью, в присущей ему манере быть целомудренным.

Мне хочется попробовать. Тем более что именно из-за этого Симон опять опоздал на свой поезд. Я сказал «опоздал», но нет, он на него не опоздал. На этот поезд он и не думал садиться. Из-за этого ему пришлось солгать Сюзанне. А из-за этой лжи Сюзанна поехала за ним и погибла.

Когда Симон рассказал мне эту любовную сцену, я нашел ее очаровательной, стареющие мужчина и женщина, которые, вероятно, уже никогда не испытают чувство такого рода, такое сильное, такое красивое в своей взрывчатости.

Короче, вот уже час я спрашиваю себя, как за это взяться. Так вот, я сделаю так, как делаю обычно, когда оказываюсь в затруднительном положении, — начну, но не с начала и ни с конца, а с первого попавшегося места.

Симон вздумал постирать брюки в море. Оно, кстати, уже приливало. Лабиринт скал, покрытых водорослями, уходил под воду.

Но какого черта ты вздумал стирать брюки в море? спросил я у него. Симон сказал мне: Потому что я запачкался. Как это — запачкался, спросил я у него, и с каких пор этим можно запачкаться? Симон сказал мне: Я даже не раздевался, не было времени, все было слишком поспешно, слишком срочно, слишком жгуче, ну не знаю, сказал он мне, слишком неожиданно, слишком поразительно, совсем не преднамеренно, и потом, стыдливость, ну, не знаю, то, что мы были на открытом месте, вот так, на берегу моря, я так никогда не делал и сделал это не думая, не думая, что так не делается, полагаю, что ты понимаешь.

Нет, я не понимал. Пусть я идиот, но я действительно не понимал, как он умудрился упасть в воду одетым. Я допускал, что он поскользнулся на камне, это да, это скользко, но все равно не понимал, зачем он ушел так далеко стирать свои брюки.

Симон покраснел, улыбнулся своей робкой и такой обворожительной улыбкой, я очень любил Симона, и сказал мне: Мы с Дебби, прижавшись друг к другу, целуясь как безумные, лишь раздвинули свои одежды, чтобы любовь могла пройти, а потом какое-то время лежали, не двигаясь, друг в друге. Но, сказал он, так как мы, вытянувшись, лежали на легком склоне, Дебби вернула мне все, что я ей дал, и когда мы разъединились, я хочу сказать, отстранились, чтобы замкнуться, я хочу сказать, запахнуться, я констатировал, что у меня промокло.

И что? спросил я. И что, что, ответил Симон, ты будешь смеяться, но я испугался, я подумал о Сюзанне. Я: Что ты должен ей позвонить? Нет, ответил Симон, что меня отругают, и тогда, недолго думая, я снял брюки и побежал к морю их отстирывать.

Я: И ты упал в воду? Он: Не на бегу. Ответил он смеясь, ему было смешно вспоминать обо всем этом. Когда я склонился над ямкой с водой, чтобы произвести свою постирушку, такая широкая яма со светлой водой, крабами и креветками, ну, ты понял, да, я поскользнулся на водорослях, я же был босиком, ну и вот, бултых.

А Дебби? спросил я у него. Что Дебби? спросил он у меня. И посмотрел с беспокойством. Он заблуждался. У меня не было намерения спрашивать у него, не запачкала ли любовь и Дебби тоже. Что она делала? Она смеялась, сказал мне Симон. Когда я провалился, она расхохоталась. Я услышал, хотя и был далеко. Она крикнула, а потом засмеялась. И еще больше рассмеялась, когда увидела, как я возвращаюсь.

Я: А потом? Ну, а потом я стоял голый по пояс, ответил он, рубашка была мокрой, так и стоял в трусах на солнце, говоря себе две-три вещи, точнее, четыре:

1) Я не могу вернуться в таком виде.

2) Сейчас двенадцать пятьдесят пять.

3) Пока все высохнет.

4) Поеду на следующем.

Дебби вдруг встала. Беспокоится из-за поезда, подумал я. Куда вы? спросил я у нее. Дебби ответила мне: Пойду куплю вам брюки и рубашку. Нет, сказал я ей, нет, ну что вы. Какой размер? спросила она у меня, сорок второй или сорок четвертый? Тогда я: Для рубашки или для брюк? Она: И для того, и для другого. Я: Сорок второй для рубашки, сорок четвертый для брюк, но говорю еще раз, вы не должны, я вам запрещаю. И знаешь, что она мне сказала? Она мне сказала: Заткнитесь, любимый.