Лета Триглава (СИ) - Ершова Елена - Страница 23

— Помилуй, Матерь! — Полада, дрожа, осенила себя кругом.

Из-под ладони Даньши выпорхнул огонек оморочня, взвился над головами, беспокойно бросаясь к лобному месту и обратно.

«Как же он теперь будет оперировать без руки?» — растерянно подумалось Бесе, и все прочие мысли выдуло налетевшим ветром.

Железный столб закачался, и волхв на нем — что муха на одуванчике, — качался вместе с ним. Небо разошлось, будто черный рот, и оттуда показался алый и тонкий язык. Извиваясь дождевым червем, подхватил отрубленную кисть Хорса. Над головами прокатился удовлетворенный утробный рев — то Великая Гаддаш наслаждалась жертвой.

— Клеймо! — прохрипел волхв. Глаза у него оказались выпученными, как у идола, с края губ стекала слюна — близость богини вгоняла в транс, и даже Беса почувствовала незримую вибрацию в воздухе.

Палач рванул халат на лекарской груди. На шнуре повис оберег — не гаддашев и не мехров, таких Беса не видела ни разу. Серебряный крест с прикрепленным к нему фигуркой.

Ахнула стоящая за Бесой баба. Кто-то взревел, осеняя себя охранным кругом. И волхв, перегнувшись через железные прутья, завизжал:

— Отступник! Выползень-старовер! В острог! До выяснения!

Палач намотал на кулак цепочку и дернул, бросив оберег под ноги.

Гаддашев язык, корчась, втянулся в тучи. На головы люду хлынули потоки мутной воды, и не было ни грома, ни блиставиц — только ровный шум потока. Беса вмиг вымокла до нитки. Огонек Хвата зашипел и упал в подставленную ладонь черным угольком.

— Бежим! — на ухо крикнул Даньша и первым принялся протискиваться сквозь толпу.

— Идем! — Полада отступила тоже. — Теперь ему ничем не помочь.

Беса мешкала, сжимая в кулаке уголек Хвата. Ей хотелось, чтобы Хорс заметил ее, встретился с ней взглядом. Но лекарь угрюмо глядел под ноги, где в грязи и крови поблескивал серебряный крест.

Глава 16. Великий черный волхв

— …и присуждается княжьим соизволением к смерти на колесе, поелику из-за зломыслия и лукавства причинил увечье, дабы извлечь людову соль до наступления кончины…

Зычный голос глашатая разносился над лобным местом. Собравшийся люд внимал, приоткрыв рты и осеняя себя охранными знаками. Лица серебрились в свете блиставиц.

— Великая княгиня, разве княжич не холодный был, когда его с постели поднимали? — тихо спросил тысяцкий. Вряд ли он сильно жалел приговоренного лекаря, но тяжелая думка из головы не выходила.

— Он и теперь не согрелся, — княгиня поджала губы, рассеянно трогая мокрые кудри Рогдая. — Видать, прочно лихо в сердечке засело. Так соколик?

Рогдай молчал. Глядел обесцвеченным взглядом вперед себя. На животе бугрился крестовидный, увитый нитками шрам.

— И все молчит, — вздохнула княгиня. — Что сделал с тобой, мое горюшко, этот злыдень? Вон, как осерчался Псоглавый Сварг, хлестнул огненной плетью, да все небушко разворотил. Ох, лихо…

Гладила Рогдая по плечам, спине. Княжич ласки сносил, не двигался, только порой шевелил белыми губами. Княгиня думала, молился, а на деле — повторял одно. Про хрустальные терема — небесные хоромы, про спящих богов и мир, однажды переломившийся посередке. О том спрашивали его великие китежские волхвы, окуривали травами, мазали колдовским зельем да кровью ягнят — только единожды поведал княжич, что видел на том свете, извергая слова, как воду, а после умолк и более не говорил.

С лобного места доносился людов гул. Кричал приговоренный лекарь, растянутый на колесе: кости ему уже переломили, хребет вывернули, да и оставили глядеть в треснутое небо. От непрерывно вспыхивающих блиставиц по всему терему ходили голубые сполохи. Воздух стал резким, холодным.

— Скорее бы вернулся светлый князь, — желал тысяцкий. — Долгонько нет. За первой пустельгою вторую послали — а ответной весточки не дождемся.

Рогдай думал:

«Нешто убили?».

Но страха не было, под ребрами сосала пустота.

— Коли убили, — будто читала его мысли княгиня, — по всей Тмуторокани огнеборцев пошлю, каждый куст обрыщут и каждый камень, а виновного найдут. Тогда колесование ирием покажется, своими руками ему людову соль вырву. Пусть только Рогдаюшко выправится.

Говорила и щурила блестящие холодом глаза, уверенная в своей силе и своем праве.

Волхвы продолжали подходить. От их пестрых одежд, от запаха разрыв-травы и чертополоха в голове поднималась муть. Рогдай хотел сказать: «Убери их всех, матушка». Хотел сказать: «Пусть их головы отсекут и повесят на воротах Китежа». Хотелось взять каждого пришлого за горло и сжимать, пока на коже не выступит кровавый пот, и тем утолить поселившуюся в груди смертную тоску. Но шевелились только губы, язык же оставался неподвижен и мертв.

Вострубили трубы. Захлопали двери. Гость пожаловал в княжеские палаты — вошел, расправил плечи, будто сам себе князь. На стражу не посмотрел, в ноги не поклонился, челом не бил. Поднял лицо — черное, точно золой вымазанное. Кудри короткие, в баранью шерсть завитые. Ноздри по-бычьи раздувались, в мочке уха блестела золотая серьга. Кафтан богатый, алый, и сапоги алые, а на пальцах кровавые камни.

— Говори, кто таков! — велела княгиня. По лицу видно — оторопела сама, но гнев сдержала. Рогдай же подался вперед, шевельнул ноздрями. Запах у пришлого был странным, резким, чужим. Пахло так, как в Сваржьих чертогах.

— Волхв из Беловодья, — ответил черный. — Как о твоей беде услышал, сразу из-за моря-окияна прибыл.

Поворочал белками, увидел Рогдая — у того сердце обмерло. Шагнул — всего раз, а уже у постели очутился, прочие волхвы прянули, зароптали, а пришлому и дела нет. Взял в черную десницу холодную ладонь княжича, в лицо заглянул.

— Вижу, — сказал ласково. — Голоса лишился, а память осталась. Что же тебя, отрок, кровью измазали? Неужто не знают, куда надобно лить? — Обернулся к тысяцкому, велел: — Подай секиру, служивый!

Тот задохнулся от гнева.

— Как в княжеском тереме разговариваешь? Сейчас научу уму-разуму!

Взмахнул лезвием, княгиня на его руке повисла.

— Постой! Не горячись! Если вернет голос княжичу, озолочу!

Отняла секиру, поднесла черному волхву. Тот с поклоном принял.

— Благодарствую, — только и сказал, а Рогдай знал — по-иному матушка и не могла поступить, то было написано ранее в книгах судеб, кои хранились подле спящих богов. И черный волхв то ведал, потому страха в нем не было ни щепоти.

Полоснул по шуйце, кровь так и брызнула. Черный сжал пальцы в кулак, десницей разомкнул уста княжича и выцедил несколько капель своей крови Рогдаю на язык. Будто иглы вонзились в мертвую плоть, горло ожгло, Рогдай закашлялся и на выходе произнес:

— Почему ты… черный такой? Али в небесных битве на огне погорел?

— Погорел, верно говоришь! — обнажил белые зубы пришлый. Не спрашивая, сорвал траурную ленту с постели, обвязал рану. Княгиня же ахнула, да в ноги ему поклонилась.

— Благослови Сварг! Огради Мехра от хворей! Надели изобилием Гаддаш! Как величать тебя, великий волхв?

— Хлуд Корза, — ответил черный.

Имя тоже было чужим. Вроде бы Тмутороканским, да произнес его волхв на иной манер.

— Говори, чего желаешь?

— Чего же мне желать? — вновь белозубо улыбнулся волхв. — Пусть только княжич здоров будет.

Княгиня горько усмехнулась, уперла руки в бока:

— Где же раньше был?

— Далеко был, — не смутился черный. — За Калиновым мостом, за рекой Смородиной, за Белым морем. Молился богам, чтобы оставил княжичу жизнь. Вот — сначала отобрали, потом вернули. Болит, отрок? — наклонился и провел большим пальцем по буграм шрама.

Рогдай мотнул головой.

— Ничего не чувствую, — признался. — Изнутри будто блиставицы выжгли, теперь холодно да мертво.

— С людовой солью душу вынули, — вздохнула княгиня.

— Душу обратно вложить не мудрено, — ответил черный. — Пока небесный шатер открыт, через разлом достану.

— Сможешь?

— Смогу.

Княгиня с облегчением выдохнула, подала руку. Волхв поднес ее к своим полным губам.