Голодная бездна Нью-Арка (СИ) - Демина Карина - Страница 4

А верить другим… что может быть глупее?

Нет, знать он ничего не может, подозрения же… пусть подозревает. Так интересней. Жаль, что прочесть его нельзя.

Запрещено.

Да и блок, наверняка, выставил.

Молчит.

Пялится.

Думает, Тельму взглядом смутить можно? Нет, взгляд у него… характерный. И колени подгибаются, а спина взмокла… или не спина, но пиджак, шитый из дрянной ткани. И выглядит Тельма, думать нечего, жалко.

Пускай.

— Хорошо, — мужчина шелохнулся.

Человек-гора.

И в той ее прошлой памяти он горой сохранился. Голем из красного гранита, обманчиво неповоротливый, грозный.

— Тогда собирайтесь. Выезжаем…

Он ждал, что Тельма спросит, куда, но она с трудом сумела сдержать вздох облегчения.

Не узнал.

Принял.

И значит, у нее появился шанс. А ради этого шанса Тельма выживала. И трупы… трупами ее не испугать.

— Плащ захватите, сегодня дождит…

Дождь, зарядивший с утра, и не думал прекращаться. Он окреп, и серые нити воды прочно связали небо с землею. Они в целом были похожи, небо в рытвинах, земля в яминах. Из водосточных труб стекала желтая вода, и ямины наполнялись до краев. Вымывало мелкий сор, и по грязным мостовым растекались грязные же реки.

Служебный автомобиль медленно полз, жался к краю мостовой, точно опасаясь провалиться, и Тельма слушала натужный рокот мотора. Уж лучше его, чем сопение Мэйнфорда, который был слишком уж близок.

От него и пахло камнем.

Мокрым гранитом.

Старым склепом.

А маму похоронили на Сайлент-холле, хватило совести. И памятник поставили. Тельма читала газеты, где писали о трагической случайности и невосполнимой потере. И Гаррет прочел вдохновенную речь, которая принесла ему изрядно голосов. Он впервые появился на людях со своей невестой, на пальце которой сверкал такой знакомый желтый алмаз.

Лжец.

Кругом лжецы.

Автомобиль свернул на боковую улочку.

Этот район Тельма не знала, она вообще была знакома с Нью-Арком, тем, который за пределами Острова, большей частью по путеводителям и картам. Но сомнительно, чтобы о таком месте путеводители упоминали.

Темно.

И воняет.

Сточными водами. Гнилью. Погостом. Не приличным, на котором хоронят граждан из Первого округа. Нет, это был погост, возникший сам собою, на месте старых скотобоен ли, за приютским ли забором, освященный наспех, зато с хорошею оградой, потому как и самые жадные понимали, что лучше потратиться на малефика, чем на собственные похороны.

На таких погостах земля черна.

Жирна.

И мертва. Она, насытившаяся плотью, не спешит поглотить новую, но напротив, переваривает ее медленно, норовя выпихнуть обглоданные кости на поверхность.

…на Терревиле старшие гоняли младших за этими вот костями, которые потом продавали в местные аптекарские лавки. Кости уходили за гроши, и аптекари прекрасно знали, откуда взялся ценный материал, но кому до этого было дело?

— Нам туда, — Мэйнфорд поморщился.

Тоже чует?

Тельма избегала кладбищ. Слишком много на них лжи для того, кто проклят видеть правду. Она выскользнула из теплого салона.

Дождь усилился.

Плохо.

И отнюдь не потому, что холодно и мокро, и Тельма после нынешней прогулки обзаведется насморком. Гораздо хуже, что вода разрушает тонкие связи. Мэйнфорд не может не знать этого… и получается, нарочно привез ее сюда? Собирается доказать профессиональную непригодность?

— Поспешите, — он не удосужился подать руку, напротив, с явным удовольствием смотрел, как Тельма пробирается по лужам к узенькой полоске бордюра. — У нас много дел на сегодня…

Мелькнула подлая мыслишка, что стоило согласиться на предложение цвергов. А что, двадцать тысяч в год, премиальные, сдельные, оплачиваемый отпуск, полная страховка и никакого дождя.

А что до кошмара… кошмары сегодня неплохо лечат.

— Нам сюда, — Мэйнфорд провел ладонью над неприметной дверцей, и печать полицейского управления растворилась. Странно, что ее вовсе не смыло. Или здесь ставят особые печати, с учетом специфики климата?

Надо будет уточнить.

За дверцей запахло розами. И Тельма остановилась, давая себе привыкнуть и к запаху, и к сумраку. На ладони Мэйнфорда вспыхнул огонек.

— Ну?

— Не здесь, — запах роз был ощутим, но не приторен. То самое, нужное ему место, находилось рядом. — Коридором пользовались. После.

Она смахнула воду с волос.

И решительно шагнула в темноту. Ей больше не был нужен свет, напротив, он только мешал. И Тельма подняла руку. К счастью, говорить не пришлось, Мэйнфорд послушно убрал искру.

Хорошо.

Как бы он к ней не относился, но отношение отношением, а работа работой.

Тельма шла на запах, который больше не пугал, напротив, он манил, раскрывался новыми нотами.

…терпкостью солодового виски…

…и холодным металлом.

…металлом горячим, впитавшим тепло человеческих рук.

Коридор закончился.

И Тельма оказалась в небольшом полуподвальном помещении. Некогда здесь хранили вино, а может, огурцы или капусту, картофель, кукурузу или еще что-то, столь же безобидное. Но это было до Восемнадцатого Декрета.

А после…

Она сделала глубокий вдох.

— Здесь. Руку.

Странно, его рука оказалась горячей, обжигающей просто. А камню положено быть холодным. Тельма отрезала эту мысль.

Ничто не должно мешать.

Никто.

Она сосредоточилась на запахе. Нет, еще не крови… раньше… металл… тоже не то… еще раньше… виски и духи. Отменный солодовый виски, ныне запрещенный к открытой продаже, и сладкие духи. Не альвийские, отнюдь. Откуда здесь подобная роскошь? Местные девочки предпочитали аптекарскую лавку, где за шесть медяков можно купить пинту ароматной жидкости.

…дым.

Сигареты курили здесь же, и дым поднимался к потолку, сизым покрывалом растягиваясь поверх выщербленного кирпича. В дыму тонула пара дохлых искр, которые, если и подпитывали, то слишком давно, чтобы искры эти протянули до конца недели.

Горели свечи.

Дребезжало старенькое пианино, скрытое в самом темном углу. И на самодельной сцене пела девушка в розовом открытом платье. Слабенького дара ее хватало, чтобы голос звучал, но и только…

— … дама пик…

— … да иди ты в…

— Сам иди!

Карты.

Покер? Или что-то попроще? Если подойти ближе… но Мэйнфорд удержал. Пишет ли? Хотелось оглянуться, посмотреть в лицо, глядишь, и удалось бы прочесть что-нибудь без погружения, но Тельма удержалась. И удержала хрупкую иллюзию остаточной памяти.

Карты не важны.

Как и игроки. И очередная блондиночка с сахарными кудрями, которая повисла на руке худощавого типа. Его лицо показалось Тельме смутно знакомым.

Узкое.

Смуглое. С характерным альвийским разрезом глаз. Из-под верхней губы выглядывают клычки. Белые волосы перехвачены лентой.

Полукровка?

Скорее квартерон. От полукровок след остается менее четким.

— Котик, мне скучно… — девица ноет и дует пухлые губки.

Светлячок, но слабенький, о чем она прекрасно знает. И думает, что ей повезло, и этого, клыкастого, полагает величайшею жизненной удачей. Он ведь любит ее.

Ей так кажется.

Ведь колечко подарил. И ожерелье, которое девица нацепила, чтобы все видели. Она то и дело касается этого бриллиантового ошейника, точно проверяя, на месте ли он.

— Погоди, — квартерон нервно дергает плечом.

Ему наскучила девица.

И ее капризы. Он здесь по делу. Если подойти ближе, но Мэйнфорд пишет, а смена диспозиции исказит запись. Вряд ли Тельму за такое похвалят. Уж лучше потом дубль сделать.

— Иди, — квартерон достает из кармана бумажник, а из бумажника — пачку талеров, которые сует девице в вырез. — Сыграй… развлекись…

Сыграть она не успела.

Только развернулась, качнув бедрами, и получила шлепок по попке. Захихикала. Смех ее, неожиданно громкий, заглушил тихий щелчок двери…

Запахло металлом.

Странно, но в такие минуты Тельма особенно остро ощущала именно запахи, хотя ее учили сосредотачиваться на визуальных элементах.