Голодная бездна Нью-Арка (СИ) - Демина Карина - Страница 23

— Хрень какая-то, — язык обожгло, гортань опалило, и Мэйнфорд с трудом сдержался, чтобы не выплюнуть кофе. Это ж надо постараться, сварить такое. — Быть того…

— Не может, — Кохэн всегда соглашался легко. — Я тоже так решил… совпадение…

И прищурился, глядя в стену.

Мэйнфорд тоже поглядел. Стена обыкновенная. С обоями в полоску. С полкой и парой снимков в рамке. Снимки принесла матушка, когда еще надеялась вразумить блудного сына, и стоило бы снять их, да руки до такой ерунды не доходили. Потом снимки прижились, срослись со стеной, покрылись слоем грязи, которою зарастало все отделение. И стекла в рамках посерели, помутнели, теперь при всем желании сложно различить лица.

— Он хотел поговорить с вами…

— Поговорим.

Только вряд ли от этого разговора будет толк.

Ник безумен. Дети пропали, вещи остались. Улики. И эти улики вещественны, в отличие от сказок… аура… семь лет тому ауру снимали на дагерротипические пластины, а этот метод ненадежен. И значит, всего-то совпадение.

— Поговорите… пока он еще способен говорить.

— Что ты…

— Допивай кофе, Мэйни. День будет тяжелым…

…вот кого он меньше всего ожидал встретить у камеры, так это девчонку. Стояла, вцепившись в прутья, прислонившись к ним щекой, и выглядела такой несчастною, что у Мэйнфорда возникло почти непреодолимое желание погладить бедняжку.

С желанием он управился быстро.

— Что ты тут делаешь?

— И вам доброго утра, — она не отпрянула от решетки, как человек, которого застали не в том месте и не за тем занятием, но обернулась.

Две розовые полоски, на щеке и на виске.

Стоит давно.

А костюмчик прежний… вчерашний. Или позавчерашний? Какая, на хрен, разница, главное, что убогий, мятый и наверняка не греет. А внизу холодно, куда холодней, чем наверху.

— Так что?

— Он звал. Я решила, что, если спущусь, то, быть может… — девчонка протянула раскрытые руки.

Белые ладони, иссеченные многими линиями, среди них и судьба прячется, и смерть, и тысяча возможностей, как утверждал дед, приговаривая, что в людской натуре плевать и на судьбу, и на возможности.

— Он ведь не против, но… не пускают.

Мэйнфорд хмыкнул.

Прочесть Ника?

Это позволило бы получить однозначный ответ, правда, что-то подсказывало, что ответ этот придется не по нраву мэру, а заодно уж начальству и широкой общественности.

Не пахло от Ника чужой смертью.

— Пустят, — он принял решение. И рукой махнул дежурному. — Уверена?

Чужой разум — зыбкая штука… старик, помнится, с трясиной его сравнивал, чуть оступишься, и поймает, затянет, спеленает чужими кошмарами, закрутит в омутах памяти, а затем и вовсе растащит на клочья, на куски…

— Не знаю, — девчонка не стала лгать. Страшно ей было? Определенно, страшно. Обняла себя, вцепилась в серые рукава. — Но… если это не он?

— А если он?

— Тогда я буду знать.

Наверное, в этом был высший смысл безумной этой затеи. Будет знать.

Она.

И Мэйнфорд.

Кохэн. Остальные, которые берутся судить. И сам суд, что в любом случае состоится, никто не посмеет обвинить в предвзятости.

С замками дежурный возился долго. И решетка отворилась с протяжным скрипом, а помнится, Мэйнфорд просил разобраться с петлями. Внизу и без того неуютно, а еще и скрипом нервы дерут.

Ник лежал.

Он вытянулся поверх тоненького одеяльца, руки сцепил на впалой груди… дышит? Дышит. Веки дрогнули, и в мутных глазах мелькнула искра… разума?

Безумия?

— Вы пришли. Хорошо… я хотел сказать спасибо…

— За что? — Мэйнфорд наклонился над стариком. А сейчас Ник выглядел куда старше, чем накануне. Восемьдесят? Да все девяносто, или сто, или сто двадцать, если обыкновенный человек способен протянуть сто двадцать лет.

Белые волосы.

Белая кожа… как у Тельмы. Почти как у Тельмы.

Белые глаза, в которых теряются маковые зерна зрачков.

Ник дышал, но дыхание его было слабым, поверхностным. И Мэйнфорд ясно осознал, что до суда, даже если треклятый суд состоится нынче же вечером, подозреваемый не дотянет.

— Вы… заставили его уйти… дверь закрылась… они ушли, и дверь закрылась… одна дверь…

— Кто ушел?

— Тот, кто лжет…

— Ник, послушай. Это Тельма. Она чтица. Ты знаешь, что это означает?

— Да… она видела… все видела… жаль… с крыльями ей было бы лучше… пусть смотрит… я… хочу, чтобы она посмотрела… я… скажите маме, я не хотел убегать…

Его голос стал слабым, и Мэйнфорду пришлось наклоняться к самым губам безумца. Странно, но пахло от Ника вовсе не помойкой.

Костром.

И землею еще… и пылью, тленом… старым склепом, в который однажды лег дед… самую малость — морем, с солью его и дурною натурой.

— Отойдите, — попросила Тельма. И руку протянула. А пальцы-то ледяные… это не дело, надо сказать Кохэну, пусть приоденет девчонку, раз уж сама она не в состоянии о себе позаботится.

Она присела у лежака.

Пальцами свободной руки коснулась лба.

Провела по носу… прикрыла глаза…

— Он умирает. У нас мало времени… и я не уверена, что выведу двоих.

— Постарайся, — Мэйнфорд не собирался отпускать ее одну. Нет уж, у любого безумия должен быть предел.

— Постараюсь…

Ее голос доносился издалека.

Из-за ограды… за оградой расстилалось поле, бурое, покрытое редкими кочками. На кочках росла трава, но за лето она выгорела, а потом сгнила, и ныне стебли ее расползались поверх земли.

— Ник! — Мэйнфорд обернулся на голос.

Дом.

Старый. Грязный. С крышей, которая — он точно знал, протекала, и тогда по дому расставляли ведра и тазы, собирая воду. И его задачей было следить, чтобы ведра эти не переполнялись…

…и еще за сестрами присматривать.

…старшая-то ничего, зануда, но и только, а вот Дженни нарочно все делает. Ник ей одно говорит, а она… мама же и слушать не желает. Мол, Ник уже взрослый… единственный мужчина в доме… обязан…

— Ник, вернись!

Мама возникла на пороге, широкая женщина в старом пальто, наброшенном поверх халата. — А ну, кому сказала⁈

А вот и не вернется!

У него планы были! И он отпрашивался, еще вчера отпрашивался, и позавчера, и говорил, что пойдет на рыбалку… рыбы принесет… ну, Ник надеялся, что принесет. С рыбой если вернуться, мать не так зла будет… рыба — это еда, хотя и говорят, что рыбу из Синюхи есть нельзя, травленная она.

Ничего, может, и можно, если поварить хорошенько.

Все не крупяной суп.

Крупы эти уже из ушей лезут…

— Ник, поганец ты этакий… — мама шла по двору, быстро, и Ник спохватился. Если догонит, то вернет.

Запрет.

И вообще… он взрослый уже! Сама говорила, что Ник — мужчина, а мужчины решают сами, что им делать… подумаешь, слухи… Роэн пропал… сто пудов сбежал, как собирался. Он хотел в Атцлан пойти, за сокровищем масеуалле… и значит, пошел.

Вот будет весело, если найдет и вернется!

То-то все, кто Роэна дурачком называл, попляшут… а вот Ник никогда не дразнился. И даже удочку свою давал. С ним Роэн сокровищем поделится.

— Я вечером приду!

Ник ловко перемахнул через ограду.

— Приду, слышишь?

Он не бросает никого, он просто погуляет. К реке. К реке ведь все ходят. А если так, то безопасно. Девчонок же с Ячьей фермы — все это знают — циркачи украли, те, которые весной приходили. Ник сам бегал глядеть, как они на дальнем поле шатры ставят. И на зверье всякое… и на людей, которые на людей вообще не похожи. Особенно впечатлила женщина-людоедка, которую в клетке держали, как и медведя со львом. Лев не понравился, старый и дохлый почти, а женщина была голою и кость грызла, большую, может, даже человеческую, если уж людоедка.

…девчонки те, поговаривали, непростыми были.

Может, из них тоже циркачей вырастят. Или еще кого…

Тропинка сбегала с холма, и дом, и ограда, и мать осталась позади… ничего, к темноте Ник вернется. Мать, конечно, поругает, может, погрозит ремнем, но бить не станет. Это папаша, чуть что не по нраву, за ремень хватался.