Белый шаман (СИ) - Лифановский Дмитрий - Страница 39

— Господин Уколов, — обернувшись, вижу, как Зубрицкий достает из-под стола сверток с саблей и кинжалом, зачем-то прихваченными городовым при моем задержании, — Это кажется Ваше? — улыбается полицейский. Подхожу, забираю, отодвинув тряпицу, смотрю на оружие. Пристава слегка перекашивает. А как ты хотел? Доверяй, но проверяй! И, вообще, полицейский, есть полицейский. Такое оружие держать под столом! Пошло! И оскорбительно! Кажется, я даже физически чувствую обиду, исходящую от клинков. Ничего, потерпи̒те, родные. Немножко разгребемся с делами и потанцуем, мне тоже понравилось. Хм, и правда, успокоились.

После мрачноватого сумрака казенных кабинетов солнце резануло по глазам. Свежий августовский ветерок приятно щекотал ноздри. Хорошо-то как! Я задрал голову, глядя на небо. Надо мной, клубясь, проносились облака. А ведь скоро осень. Зарядят дожди. Надо бы обернуться в Устькаман до распутицы. Здесь асфальта нет, можно застрять надолго где-нибудь на тракте. Или мы пароходом поплывем? Как тут добираться-то? Ай, что я о ерунде думаю! Казаки знают, доведут. А еще надо успеть в Нелюбино заглянуть, очень мне хочется с одним медиком недоучившимся погуторить по душам. И к отцу Федору. Вспомнил я тут кое-что, когда ночью с Кузьмой беседовал. Нехорошее очень вспомнил. Надеюсь, поможет мне батюшка.

— Дима! — слышу радостно-возбужденный голос Осипова, и на душе становится тепло.

— Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут!

Бормочу себе под нос строки несравненного Александра Сергеевича и шагаю навстречу Володе. Парнишка с юношеской непосредственностью бросается обниматься. Нравятся мне люди здесь, камня за пазухой не держат, своих чувств не стесняются, сердцем открытые. Хотя, не все, пожалуй. Вон, крестьяне. И расскажут вроде все. Про жену. Про детей. Но больше про соседа. И всегда с оглядочкой, кабы чего не вышло. Ну, или с выгодой какой. Мол, барин пожалеет, да накинет копеечку на скудность. Что извозчик Макар, что мои соседи по камере, они ведь какие угодно, но никак не забитые и уж тем более запуганные. Скорее очень себе на уме, там у нас таких продуманными называли. Может среди своих и другие они. Только вот я-то своим не стал и вряд ли стану. Барин, и есть барин, и обратное им не доказать. И виной тут не страх и темная отсталость, а скорее закрытость общин, которыми и живут крестьяне. И драки село на село отсюда же. За девок, за выпасы, за сенокос, а потом вторым, если не третьим делом удаль молодецкую показать. Ну, это так, мое мнение, могу и ошибаться.

— Привет, Володя, — обнявшись, дружески хлопаем друг друга по плечу, — Ты каво здесь? — вот надо же, думал давно избавился от этого «каво», а нет, стоило пообщаться с местными, и вернулось словечко. А ведь больше нигде не слыхал, чтобы так говорили. Только здесь, у нас в Восточной Сибири.

— Так тебя жду, — широко улыбается Осипов, — Мои вчера прибежали, доложили, что арестовали тебя. Хотели отбивать идти от полиции. Насилу с Иваном Степановичем остановили. А сами поручительство написали. Если бы сегодня не выпустили, сами бы за тобой пришли.

— Спасибо, Володя. Всем вам спасибо. Тебе, Ивану Степановичу, Уварову, казакам, — я был действительно по-настоящему растроган. А мужики сильны! Околоток решили штурмом брать. И не сомневаюсь, взяли бы. А ведь это бунт! Из-за человека, которого знают пару дней!

— Брось, — Осипов нахмурился, почувствовав мое настроение, — Казаки своих не бросают.

Свой. Вот же! И как после этого в мещане переписываться? Неужели служить придется? А с другой стороны, почему нет? Чем мне тут заниматься? В университет идти опять? Так в Томске, вроде, только медицинский факультет. Вариант, конечно. Только какой с меня медик? Или ехать в Центральную Россию. Ага, ждут меня там! В виски бились мысли, пытаясь прорваться через завалы памяти: «Медик… Служить… Война…» Что-то брезжит вдалеке очень важное. Еще ночью в голову пришло, когда про голод, а потом тиф и сифилис вспомнил.

Точно! Пенициллин! Я остановился, как вкопанный. В каком году там его придумали? Не помню. Но вроде как в начале ХХ века. А впереди русско-японская. Надо делать! А как? К Фирсу надо! А тут эта поездка! Как же некстати! Я даже замычал от разочарования.

Не собирался же заниматься всяким прогрессорством! Но, черт побери, я-то ладно. А Володя, сотник Уваров, задиристый Семка, да и Ефтин, если разобраться, рупь за сто под каким-нибудь Мукденом оказаться могут, как два пальца! И кого-то из них эта плесень спасти может. Да и просто много жизней сберечь, если разобраться. Только вот, опять же таки, а есть, вообще, возможность производить пенициллин в промышленных масштабах в России? Я вроде слышал, там что-то на среднеазиатских дынях надо выращивать. Или нет? Не врач я! Не химик! Даже не фармацевт! Я строитель! Ну и убить могу, если граф во мне просыпается. Значит надо или в университет поступать или искать химика или фармацевта. Знать бы еще, кого! А дыни из Бухары через казаков завозить? Твою ж мать! И что мне со всем этим делать? Наверное, пока не буду голову ломать. Сначала надо у Фирса запросить, есть ли у него, в принципе, что-то о производстве антибиотиков? Вот зачем я его обнулял⁈ Псих, блин!

— Дима, все в порядке? Ты чего встал? — очнувшись от мыслей, вижу, как Володя обеспокоенно заглядывает мне в лицо.

— А? — быстро прихожу в себя, — Да. В порядке. Так. Нахлынуло. Не обращай внимания.

— Пойдем, — Володя тянет меня за рукав, — Иван Степанович ждет.

— Ты знаешь, — извиняюще смотрю на парня, — Иди один, скажи Ивану Степановичу, что я позже подойду. Переоденусь только. А сейчас, извини, мне в храм надо, — киваю на возвышающуюся над нами колокольню.

— Понимаю, — улыбается Осипов, — Конечно, надо! Как я сразу не подумал! Так давай я с тобой.

— Не надо. Хочу сам.

Хорунжий понимающе кивает:

— До̒бре. Ну, мы ждем, ­– и без лишних разговоров и дурацких обид, придерживая шашку рукой, быстрым шагом уходит к казачьим казармам. А я, пройдя через забитую телегами соборную площадь, захожу в пахнущую ладаном духоту.

[i] Закон суров, но это закон (латынь)

В храме пусто. Только какая­-то женщина в черном платке молится перед иконой, часто-часто крестясь. Как мне батюшку-то найти? И вернулся ли он из Томска? Если нет — из рук вон плохо! Нужен он мне очень. За колоннами мелькнула знакомая фигура. Спешу туда:

­– Матушка Олимпиада!

— Тссс, — шипит на меня тетка, — Чё орешь в Божьем доме, злыдень? — она размашисто креститься.

— Простите, боялся, что уйдете. А мне отец Федор очень нужен. Он вернулся из Томска?

— Вернулся. Отдыхает. Завтра приходи, — бурчит тетка и разворачивается, чтобы уйти.

­– Матушка Олимпиада!

— Какая я тебе матушка⁈ — выговаривает она мне сердито, но без злости, ­– Что еще?

— Мне очень нужно с отцом Федором поговорить. Скажите ему, что Дмитрий пришел.

— Какой ты настырный, — ворчит тетка, — Жди!

Она скрывается за какой-то дверцей, а я остаюсь один. Еще раз оглядываю храм. Красиво, благолепно, но не трогает. Видимо советское безбожное воспитание из меня не искоренить. Я даже в духов, которых сам видел, не верю. Считаю их галлюцинациями. Игрой своего больного разума. Наконец появилась Олимпиада.

— Пойдем, — неприветливо бросает она, — Ждет Его Высокопреподобие. Ходют тут всякие. Отдохнуть человеку не дают, — весь путь до кабинета батюшки она пыталась меня пристыдить. Не получилось у нее. Я сюда не для праздного разговора пришел.

— Здравствуйте, Ваше Высокопреподобие, — перекрестившись на иконы, уважительно кланяюсь старику.

— Здравствуй, Митрий. Как прежде отцом Федором величай. Садись, — он машет рукой на место перед столом. Сам развалился на своем рабочем месте, откинувшись на жесткую спинку неудобного деревянного стула. Почему неудобного? Так сам на таком же сижу. — Что случилось? Полицейские? Так служба у них такая,­ — старик сквозь силу улыбается, но взгляд, не смотря на улыбку, острый, изучающий, ловящий каждое мое движение. А выглядит отец Федор не важно. Устало. Да и бледный, как мел. Взглядом псиона пробегаюсь по нему. Да, помотало батюшку. Суставы больные, в почках камни, сердце. Судя по тому, как пульсирует кровь еще и давление высокое. А это? А это, похоже, старая рана от пули. Повезло. Чуть-чуть правей — и позвоночник в хлам. А боли у него, должны быть, сильнейшие! Но виду не показывает, терпит. Подлечить бы его, да как воспримет? Вдруг за волошбу посчитает, подумает, что шаманские штучки какие к нему применяю, а это, вроде, грех большой. Ладно, потом спрошу. Пока о деле.