Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович - Страница 37

А вскоре случилось вот что. Шел я по улице, увидел, как на углу картошку продают. Хорошую картошку, и недорого. Вспомнил, что дома ее у нас с мамой не осталось уже, а у меня как раз авоська с собой была. Очередь, правда, длинная, человек пятнадцать, но решил постоять. Двигалась очередь медленно, потому что товар такой – пока наберут, пока взвесят, пока отпустят. А передо мной молодая женщина стояла с пацаненком лет шести. Тут и взрослого тоска возьмет, в этой очереди, а мальчишка вообще занудился. На месте ему не стоится, капризничает, мать на него покрикивает. И тут повезло: взялась откуда-то собачонка. Небольшая такая рыжая дворняжка, из тех, что бездомно живут, где и как придется кормятся. Такие бедолаги всегда приветливые, к людям ластятся – в надежде, что перепадет им что-нибудь. Подбежала она к очереди, в ноги тычется, принюхивается, хвостом вертит. Добралась она и до мальчика, тот ее гладить начал, она прильнула к нему, глазенки жмурит – не часто, видать, ей людская ласка перепадала. А мальчика уже ничто другое не заботит, счастлив он, что задружила она с ним. За ухом ее почесывает, нежными словами называет и млеет от этого больше, чем она. Просит маму:

– Она голодная, наверно, дай ей что-нибудь.

Мама в сумку полезла, вынула батон, кусок отломила, бросила. Да так неудачно, что тот за тротуар, на дорогу выкатился, недалеко, правда. Собачонка мигом про мальчика забыла, бросилась за ним. И тут вижу я – автобус к ней приближается. Едет, правда, не прямо на нее, на метр еще сбоку запас имелся, но все равно тревожно стало: вдруг испугается она и в страхе не в ту сторону отскочит, под колеса попадет. Но произошло совсем невероятное – никуда она не отскакивала, он сам на нее наскочил. Специально, мерзавец, вильнул в ее сторону, сомнений не вызывало. А я успел увидеть через лобовое стекло кудлатую голову Коленьки, даже знакомую ухмылку различил. Сшиб он ее – и дальше прямо покатил. Счастье, не мучилась дворняга – удар такой силы был, что всего лишь дернулась пару раз и застыла. А мальчик закричал. Это даже не крик был – вой какой-то нечеловеческий. Потом началась с ним истерика. Бился так, что мама не могла его удержать, пена изо рта. Я испугался, что эпилептический припадок у него, завспоминал уже, что необходимо делать в таких случаях. Люди в очереди к мальчику кинулись, успокаивают его, мама сама ревет, словами не передать. Еле в чувство более или менее привели, мама увела его, все еще давившегося рыданиями…

Я тоже ушел, не стал покупать картошку. И такое на сердце у меня было, что самому впору завыть…

Дома она была, встретила меня, заулыбалась:

– Хорошо, что ты пришел, я как раз…

Я договорить ей не даю, сразу выплескиваю из себя:

– Коленька твой негодяй, каких свет не видывал! Гад и паршивец!

– Да что с тобой? – глаза округлила. – Что произошло?

Я ей рассказываю, что произошло, эпитетов не жалею. Она удивляется:

– Чего ты так разволновался? Собачку, конечно, жалко, но не человека же он задавил! Мало что ли сбитых машинами собак на дорогах валяется?

– Как ты не понимаешь? – из себя уже выхожу. – Он же специально наехал на нее, специально! Нарочно вильнул, чтобы раздавить ее, на глазах у всех! Там в очереди мальчик один сам чуть от ужаса не скончался!

– Ну и что? – смотрит на меня ясными глазами. – Ну вильнул, помешала она ему чем-то. И вообще, из-за какой-то собаки… Ты, Юрочка, просто всегда к нему с предубеждением…

И снова я недослушал. Но теперь уже потому, что убежал, в сердцах грохнув за собой дверью…

Глинский опять снял очки, протирал их теперь еще медленней, автоматически. Посмотрел их на свет и, не надевая, близоруко улыбнулся:

– Дальше не интересно. Расстались мы с Люсей. Вскоре госэкзамены начались, потом разъехались мы в разные стороны, не общались друг с другом. Даже странно, что так легко разошлись мы с ней после стольких лет небывалой дружбы. Она уверена была, что из-за какой-то собаки…

– И правильно, что разошлись, – хмуро буркнул Кручинин. Дегтярев подивился, что эта невеселая, но достаточно банальная история произвела на Кручинина, видать было, столь тягостное впечатление. Ассоциации у него какие-то возникли? Впервые Василий Максимович не ерничал, не подзуживал рассказчика, чтобы, сомневаться не приходилось, позабавить Лилю. – Это ведь как у нас в медицине – незначительный вроде бы симптом, по которому ставится гибельный диагноз. – Вовремя спохватился, с мальчишеской игривостью подтолкнул соседку локтем: – В любви мелочей не бывает, да, Лилечка?

– Не бывает, – ответила Лиля.

– Не желаете ли поведать нам об этом? – не отставал Кручинин.

– Я потом, – смутилась Лиля, – после всех.

– Всех-то один наш героический уролог, кажется, остался, – глянул на Лукьянова Кручинин. – Ну, давай, племя младое, незнакомое, просветите нас, пережитков прошлого.

– Еще Борис Семенович, – счел нужным сказать Лукьянов.

– Ничего, я потерплю, – махнул рукой Хазин. – Давай, племя, давай, не отлынивай.

– Даю, – с готовностью отозвался Лукьянов и бодро зашагал к креслу. – Только моя история, возможно, не такая занимательная, как другие.

Что его история вряд ли будет занимательной, предполагал и Дегтярев, хоть и чувствовалось, что парню не терпится поговорить о себе. Сейчас он мало напоминал того растерянного, блеющего, каким был во время разбирательства. Вот только не похоже было, чтобы щуплый, рыжеватый, густо усеянный отчетливыми веснушками Лукьянов мог похвастать успехом у противоположного пола. Зато любовных обломов у него наверняка случалось немало, так что особо копаться в памяти не пришлось бы. Любопытно лишь было, о каком из них он хочет рассказать. Впрочем, для этой провинции всякий врач, если он холостой, – самый завидный жених, конопатость не помеха. А Лукьянов, пусть и самый из врачей молодой, совсем не тушевался. Сел, забросив ногу за ногу, откинулся. Предваряя рассказ тем, что-де уступит в интересе остальным, он, судя по заблестевшим ореховым глазкам, похоже, слегка кокетничал. И первой же своей фразой порядком удивил Дегтярева, не ожидавшего от простоватого на вид Лукьянова таких доблестей.

– У меня поэтическая книжка недавно вышла. Уже вторая. Собираюсь заявление подавать в Союз писателей. Небольшая, правда, книжка, ведь за свой счет пришлось издавать, а это очень дорого. Время сейчас такое, что самого Пушкина ни одно издательство издавать не стало бы, потому что экономически невыгодно. Если ты не детективщик, да еще раскрученный, как Донцова какая-нибудь, шансов издаться да еще и заработать на этом – никаких. Это не говоря уже о том, что книжки теперь вообще мало кто читает, а уж поэзию и подавно. Я свою книжку, сколько денег хватило, тиражом в двести экземпляров издал. Если так дальше пойдет, скоро такой тираж совсем не маленьким окажется.

Я ведь стихи пишу сколько помню себя, еще грамоты не знал. Сочинял – а мама за мной записывала, до сих пор тетрадки хранятся, забавно почитать. Когда подрос, в старших классах уже, пытался где-нибудь, кроме школьной стенгазеты, напечататься. Больше всего, конечно, хотелось в толстом литературном журнале; мечта заветная – в московском, но тут удача нужна неслыханная, и не только удача. У меня целая система была разработана – адреса всех редакций выписаны. В одной не берут – я в другую отсылаю, в таблице отмечаю, чтобы дважды не попасть, но все без пользы, чаще всего вообще не отвечали. И не в качестве моих стихов дело, говорю же – сам Пушкин не сподобился бы. Подозреваю, что зачастую они там и не читали мои стихи, в корзину выбрасывали. А почти все, какие были, ответы начинались одними и теми же словами: «ваши стихи не могут быть опубликованы, потому что…». Я у Виктора Некрасова прочитал, что он однажды тесемки своей папки с рукописью завязал специальным хитрым узлом, мало кому известным. Вернули ему эту папку с отрицательным отзывом, а узел нетронутым остался. Наглядный пример, а ведь в те времена в литературе совсем другие отношения были, разве с нынешними сравнить?