На исходе лета - Хорвуд Уильям - Страница 34

Тем временем своей очереди дожидались Клаудер, Мэллис и Люцерн.

Частью великого искусства, которым владеет Двенадцатый Хранитель, является невозмутимость, сохраняемая в течение всего обряда, и уверенность, что его ученики уцелеют. Они же подвергаются двойному испытанию: видят гибель кротов и дольше других сталкиваются с высокомерием, открывшимся у выживших.

Терц вроде бы хорошо справился со своей задачей: за весь день ни один из его учеников не дрогнул и не подал виду, что волнуется. Наблюдатель мог бы только уловить, как Терц придвинулся поближе к ним, а они к нему, и теперь все четверо казались сплошной кротовьей массой, грозной и устрашающей. Даже Мэллис, самая слабая из троих, проявляла несокрушимое спокойствие.

Над ними возвышалась Хенбейн, как прежде недвижимая, и все же можно было заметить постепенно происходившую в ней перемену. Обряд продолжался, он дошел уже до подопечных Десятого Хранителя (из которых погиб один), а потом и Одиннадцатого (двое из четырех сгинули в пасти Скалы).

Мало кто знал, хотя многие догадывались, о борьбе между Хенбейн и Люцерном, в которой Терц играл двусмысленную роль, и кроты многозначительно покашливали при упоминании ее имени. Она согласилась участвовать в обряде только потому, что у нее не было выбора.

Хенбейн не доверяла сыну. Более того, она давно возненавидела его. Пока ее единственным намерением было попытаться исправить содеянное — свое соучастие вместе со Словом и с другими кротами в превращении Люцерна в олицетворение зла. Но, ощущая собственное бессилие, она со все возрастающим отчаянием наблюдала за обрядом. Какое смятение бушевало в душе Хенбейн всякий раз, когда она поднимала лапу и произносила страшное «Следующий!». Ей было все труднее сохранять спокойствие, все труднее не закричать от сознания собственного ничтожества.

Но она достаточно хорошо знала Терца, Люцерна и остальных, кто был ее стражами. Отсюда не сбежишь. Когда обряд завершится, Люцерн станет законным сидимом, и ее жизнь будет кончена. Хенбейн ничего не оставалось, кроме как надеяться, даже в этот последний час, пока обряд еще продолжается, что может найтись какой-то способ остановить Люцерна.

Внешне спокойная, Хенбейн мысленно перебирала способы спастись. Убить его, убить сына! Будь он поближе, это было бы возможно. Убила же она Руна! Да, в течение дня эти мысли не раз приходили и уходили. Но если не получится… Ее бесчестье будет славным началом его правления. А кроме того, ее когти больше не хотели убийств. Она стремилась к жизни, к жизни и свету, которые следовало узнать раньше…

Может быть, есть надежда, что он не переживет обряда? Еще утром Хенбейн мечтала об этом. Его гибель была бы для нее наилучшим выходом. Но, наблюдая за сыном, видя его самоуверенность, видя, что выживают и более слабые, чувствуя уверенность Клаудера и Терца, она сомневалась, что можно надеяться на такой исход. Только Мэллис представлялась слабой. Она могла погибнуть — но не Люцерн.

И вдруг Хенбейн озарило, она поняла, что делать, и Терц, похоже, почувствовал это, потому что напрягся и не спускал с нее глаз, ломая голову, что же она могла придумать. Что ж… он готов ко всему. Планы великого Руна, исполнителем которых он являлся, будут претворены в жизнь.

Последний из учеников Одиннадцатого Хранителя выполз на берег, осталось всего трое, и собравшихся охватило возбуждение. Предстояло волнующее зрелище с участием Люцерна, сына Госпожи Слова, и Мэллис, дочери Двенадцатого Хранителя. Для остальных послушников, точнее, уже сидимов оно представит интерес в любом случае — успеха или неудачи.

Любопытство, возбуждение… Но и огромное напряжение, особенно для Хенбейн. Никогда она не стояла так спокойно, с такой грозной властностью и величием, какие придает возраст, а глаза не были такими непроницаемыми.

— Следующий! — сказала она.

Терц кивнул Люцерну, и тот медленно поднялся и пошел за Хранителем к кромке воды. Обряд начался точно так же, как и множество до того: Хранитель-Наставник вошел в воду, обернулся и поднял лапы.

В этот момент луч света у него за спиной упал на Скалу, в самую ее середину, и наблюдающие Хранители, и только что посвященные сидимы, и трое ждущих своей очереди послушников смогли ясно увидеть страшную внутренность пещеры, куда стремительно втекало озеро. Солнечный свет над мрачным местом — прямой у основания, отраженный и играющий зайчиками на своде — выхватил надписи на Скале, прекрасные и внушающие трепет. Тихо бормотал темный звук, плескалась вода, и один раз в вышине пронзительно пискнула невидимая летучая мышь.

Терц уже раскрыл рот, чтобы вызвать Люцерна и начать Клятву Согласия, как вдруг Хенбейн наклонилась вперед — первое ее движение за последние часы. Этого хватило, чтобы пораженные кроты затаили дыхание.

— Не его, — негромко произнесла Госпожа. — Не моего сына. Я рассудила, что он еще не готов.

Возбужденный и тревожный гул пронесся среди кротов. Последствия были очевидны: непосвященный Люцерн не мог иметь никакой власти. Непосвященный, он становился ниже, чем был до сих пор, поскольку другие, прошедшие посвящение, теперь имели перед ним преимущество.

На мгновение Люцерн замер, а потом повернулся к матери, сверкнув глазами, в то время как стоящий на берегу Клаудер в ярости шагнул к Хенбейн и Мэллис тоже. Все кроты, кроме одного, пришли в замешательство от короткой фразы Хенбейн. Этим одним был Терц.

Люцерн собрался что-то сказать, возможно, крикнуть, а Клаудер приготовился действовать. Среди кротов пронесся шепот. Только Терц сохранил спокойствие, не уступающее ледяному спокойствию Хенбейн.

— Послушник Люцерн, — прошипел он, — вернись на место. Такова воля Госпожи Слова.

Но была ли в его голосе прежняя уверенность? Предвидел ли он этот ход Хенбейн? Приготовил ли план на такой случай? Или его тоже застали врасплох и он пытался сохранить свою сомнительную преданность? Тогда никто этого не понял, да и теперь по-настоящему никто не знает. На протяжении всех описываемых событий Терц сохранял хладнокровие и сделал лишь одну перемену, о которой узнали другие. Это случилось, когда Люцерн, ворча, вернулся на место и Госпожа Слова еще раз сказала: «Следующий!» Тогда Терц кивнул не Мэллис, как собирался раньше, а Клаудеру.

Смысл этого был довольно ясен. Если послушник Терца потерпит неудачу, то положение Двенадцатого Хранителя серьезно ослабится. Из Клаудера и Мэллис первый явно имел больше шансов на успех, и этот успех, несомненно, придаст мужества Мэллис, когда придет ее очередь, а потом… Никто не сомневался, что Терц придумает способ, как Люцерну получить дозволение Хенбейн — если не по-хорошему, то силой.

Мимо сжавшего зубы Люцерна вперед вышел Клаудер; грот затих от затаенного возбуждения. Луч ярко освещал Скалу, из пасти пещеры слышалось алчное чмоканье, озерная вода плескалась у берега. Никто, кроме Терца и Клаудера, не двигался.

Ни у кого не вызывал сомнений благополучный исход посвящения Клаудера; такой уверенности не было даже в отношении сильнейших из уже прошедших посвящение. Уверенность была в его манерах, в том, как он без помощи Хранителей встал после погружения, повернулся и ровно поплыл к Скале. Ни разу не сбился с ритма, ни разу не отклонился, ни разу не замедлил движение. Дыхание Клаудера вырывалось уверенно и мощно, и темный звук поддерживал его силу.

Его заплыв словно снял общее напряжение. Клаудер быстро начертал на Скале свою отметку, повернулся и уже плыл назад, вода стекала с его рыльца, а спина при каждом гребке высовывалась все ближе к берегу. Он вылез без чьей-либо помощи, самодовольно поглядел на Хенбейн, а потом, вместо того чтобы присоединиться к остальным, успешно прошедшим испытание, снова встал рядом с Люцерном.

— Следующий! — ледяным тоном скомандовала Хенбейн, и вперед мимо Люцерна и Клаудера вышла Мэллис. Она подошла к Терцу, и обряд начался еще раз.

Кроты следили за ритуалом с несколько ослабевшим интересом. После триумфа Клаудера испытание казалось легким, и у прошедших его уже не было прежнего ощущения радости и обновления. Люцерн словно стал меньше ростом, а страх, который все раньше испытывали перед Мэллис, казался нелепым. Что бы ни замышляли Терц с Люцерном, какие бы беды ни преследовали Хенбейн, она снова оказалась на высоте, и выжившие могли расслабиться в предвкушении удовольствий, которые им сулило новое положение сидимов.