Сильные - Олди Генри Лайон - Страница 26

А сердце не на месте.

Я оглянулся. Да, знаю, дурная примета. Куо-Куо стояла возле коновязи, смотрела нам вслед. Увидела, что я оборачиваюсь – рукой помахала. Ну, и я ей помахал. Тоскливо ей тут, бедной, на краю света. Ночи беззвездные, дни мглистые. Лязг, грохот, гарь. Соседей – ни души. Вот и бросается на приезжих – хоть бы кто замуж взял!

Жениться на ней, что ли? Не красавица, правда, – моя мама куда красивее. Зато готовить умеет, и по хозяйству. Заботливая. За мной ходила, как за маленьким. Детей рожать мечтает. Заберу ее к нам на Небо…

Не сейчас, а когда вырасту.

– Она может умереть!

Сарын-тойон метался от коновязи к крыльцу. Казалось, его подменили. Прежняя невозмутимость зрячего слепца уступила место дикому, недостойному человека-мужчины страху. Лицо Сарына дергалось самым чудовищным образом. Раньше, когда он хотел и всё не мог (не хотел?!) открыть свои сросшиеся веки, я смотрел на эту дерганину с сочувствием и пониманием. Сейчас же меня коробило от постыдного зрелища. Не знаю, как мама рожала меня, а уж тем более Мюльдюна и Умсур, но во время родов маленькой Айталын наш папа вел себя куда достойнее. Всё время, пока мама трудилась под присмотром двух повивальных бабок, он просидел на веранде в компании двух полнехоньких бурдюков, закинув ноги на перила. А что? Обычное дело. Я забегал к нему, придумывая тысячу глупых детских причин – и тихонько сопел рядом, на скамеечке, пока папа, не говоря ни слова, любовался далекими горами. Мама кричала, я боялся, а безбрежное спокойствие папы уменьшало мой страх. Уймись, говорило оно. Роды идут согласно закону, и нечего тебе, дурачине, страдать попусту.

– Она может умереть!

Сарын-тойон кусал губы, шмыгал носом. Морщил лоб, сглатывал, катал желваки на скулах. Билась жилка у виска: синяя, набрякшая. Грозила лопнуть, дать страху стечь вниз, к подбородку. На щеках проступила мелкая болезненная сеточка. Такими сетями, подумал я, мы ловим карасей в озере. Только наши сети пегие, гнедые, вороные; у нас сети из конского волоса, а у него – из тонюсеньких струек крови.

Нет, ну какая чепуха в голову лезет!

– Родит, – сказал Мюльдюн. – Не переживай.

– Ты не понимаешь! У нее узкий таз!

– Родит. Все рожают.

– У нее двойня!

– Моя мать родила меня. Передо мной – Умсур. После меня, – он помолчал, словно отгоняя неприятное воспоминание. – После меня – вот этого балбеса. И еще Айталын.

– Я не балбес! – возмутился я. – Я боотур!

Не знаю, почему, но мне очень хотелось похвастаться дяде Сарыну новеньким доспехом и оружием. В моем случае это означало – похвастаться собой. Отъявленный трус не нашел бы поблизости даже намека на угрозу, и тем не менее я еле удерживался, чтобы не расширить свою голову, а с ней и всё прочее – да будет стремительным мой полет! – до грозного боотуристого вида. Доспех лез из меня наружу. Меч просился в руку. Тетива лука дрожала от напряжения. Стоило огромного труда справиться с желаниями оружия. Они бродили, пенились в крови, как бродит кумыс в мехах. Пусть видят! Пусть хвалят! Восхищаются! В конце концов, это дядя Сарын выжег на медной табличке письмена, где был весь я, от макушки до пят. Он сам так сказал! Вот пусть теперь и смотрит!

Роды тети Сабии казались мне делом пустяковым, особенно в сравнении с моими недавними приключениями.

– Это не роды! Это убийство!

Сарын-тойон уже кричал. Между прочим, на Мюльдюна-бёгё кричал! А Мюльдюн-бёгё, могучий брат мой, стоял, каким был, не увеличившись и на пядь. Гаркни на него кто другой, небось, летел бы кубарем отсюда до Елю-Чёркёчёх. С утра похолодало, дядя Сарын надел волчий малахай, отороченный мехом росомахи, с длинными-предлинными ушами – и эти уши смешно болтались, когда муж тети Сабии повышал голос.

– Ее увели из дома! Переселили в родильную юрту!

– И в этом ты видишь убийство?

– Меня выгнали! Меня! Из юрты!

Да что там малахай, если он надел разные сапоги! Представляете? На левую ногу – высокий, до колена, зимний торбас из оленьей шкуры, шерстью наружу. На правую – короткий, чуть выше икры, летний басаргас-саруй из мягкой кожи жеребенка, расшитый бисером по голенищу. Устоять на месте Сарын-тойон не мог. От возбуждения он бегал туда-сюда, заметно хромая – сказывался разнобой обувки. Хромота его раздражала – а что его сейчас не раздражало? – и дядя Сарын то и дело топал ногами, словно надеясь раздавить злого духа хромоты, или хотя бы обнаружить, в чем подвох. Подвох не обнаруживался, разница в сапогах – тоже, и будущий отец продолжал беготню, даже не сообразив переобуться.

– Выгнали?

– В тычки! Представляешь?

– Да, – кивнул Мюльдюн.

Судя по его лицу, он бы тоже выгнал дядю Сарына из родильной юрты. И сделал бы это намного раньше, чем повивальные бабки.

– Они вколотили в землю два кола. Я спрашиваю: зачем? Они отвечают: чтобы поддерживать ей подмышки. Подмышки! Сабия рожает, сидя на корточках! Держась руками за перекладину! Нет, я их убью!

Мюльдюн пожал плечами. Я сперва заинтересовался, долго ли я просижу на четвереньках, держась за перекладину, но быстро оставил бесплодные размышления. Что мне, рожать, что ли? Я вам не человек-женщина, я Юрюн-боотур!

– Ее заставили выпить чашу топленого масла!

– Правда? – вежливо удивился Мюльдюн.

– Масла! Топленого! Ты бы видел эту чашу… Как ее только не стошнило! Сказали: это смягчит внутренности. Внутренности! Смягчит! Клянусь, я утоплю их в масле…

– Что это? – спросил Мюльдюн.

И пальцем указал на воротник кафтана дяди Сарына.

– Булавка, – дядя Сарын скорчил такую рожу, что я не выдержал, засмеялся и от испуга зажал себе ладонью рот. – Булавка! Дабы я мог разделить с женой боль схваток. Идиоты! Они еще велели мне носить воду решетом. Околоплодные воды от этого якобы отходят быстрее. Быстрее! От воды в решете! Нет, я их убью! Я приму роды сам!

– Ничего ты не примешь.

– Приму!

– Для начала ты прекратишь орать. И будешь ждать.

– Нет, приму!

– Я тебя никуда не пущу. Ты всё испортишь.

– Ты? Не пустишь?

– Я. Не пущу.

– Меня?!

Лицо дяди Сарына окаменело. Вздрогнули чешуйчатые веки – не дернулись, как я уже привык, а вздрогнули: тихо, слабо, страшно. У меня забурчало в животе. Всё желание похвалиться новеньким доспехом – я проглотил его залпом, словно кадку сырого жирного молока, и едва не обделался в присутствии старших. Судя по Мюльдюну, его тоже посетила медвежья болезнь. Он отступил на шаг и поднял руки примиряющим жестом.

– Извини, – сказал мой брат. – Я погорячился.

– Это ты меня извини, – Сарын-тойон стал прежним. – Я не имел права угрожать тебе. Эти роды меня доконают. Ты хороший парень, Мюльдюн. И ты, Юрюн, тоже. Я вижу, как тебе неприятно быть свидетелем нашей сцены. А еще я вижу, что тебя отлично перековали. Можешь не расширяться, мне всё видно и так. Мои поздравления, Кытай прыгнул выше головы…

– Извините, – хрюкнул я.

С извинениями я выступил третьим. А как иначе, если я представил себе мастера Кытая, скачущего до потолка Кузни? В фартуке, с молотом в руках. Думаете, вы бы не заржали конём на всю Осьмикрайнюю?!

Мое недостойное поведение прошло мимо внимания дяди Сарына. Он весь напрягся, забыв обо мне, прислушался. Да я и сам слышал приближающийся топот. Вывернув из-за поворота дороги, ведущей от дома к поселку, к нам неслась молодая незаседланная кобылка. Из-под копыт градом летели комья земли и мелкие камешки. На кобылке охлюпкой[24] трясся мелкий, жилистый старичок. Шапку он где-то потерял, и ветер безнаказанно трепал его по-молодому длинные, густые волосы. Когда бы не седина, старичок был бы очень похож на подростка, вздумавшего прокатиться без дозволения табунщика.