Как стать богом (СИ) - Востриков Михаил - Страница 40

— Кто такой Брэдбери?

— Психиатр.

— ⁈

— Ну знаю, знаю, писатель…

— И что же он написал?

— Записки сумасшедшего…

— Нет, — говорит Вова неожиданно.

Он, оказывается, не слушает про Брэдбери и смотрит он только на Богдана, — Ничего этого нет. Но, будет грипп. Завтра.

Костя замолкает на полуслове.

— Вот, видишь, — говорит Богдан, с удовольствием наблюдая за быстро изменяющимся спектром Вельзевуловой мимики, — А ты боялся.

— Костя! — говорит Маришка, немедленно встревожившись, — Значит, ты сейчас бациллоноситель? Кошмар!

Она роется в обширной своей сумке и, как фокусник кролика, извлекает оттуда длинную марлевую повязку.

— Надень.

— Еще чего! — возмущается Костя.

— Надень немедленно!

СЮЖЕТ 21/3

Тут лязгает дверь лифта, и появляется, наконец, хозяин — в роскошной черной хромовой куртке, мрачный как туча и неприветливый, как таможенный инспектор. Он глядит своими тяжелыми полуприкрытыми глазами на собравшуюся компанию, смотрит на часы и говорит неразборчиво:

— Ну все, все. Пошли в дом…

И все послушно бредут к нему в дом. В маленькой прихожей возникает обычная толкотня и суета, все мужики двигаются галантно принимать у Маришки дубленку, а Вова, опекуемый, снимает с себя титаническую шапку сам и стоит с нею посреди суеты, всем мешая и не умея ничего полезного предпринять. И не успевают они все толком разоблачить себя, как звенит дверной звонок и запоздалый гость идёт косяком.

СЮЖЕТ 21/4

Андрей-Страхоборец объявляется, безукоризненно точный в движениях души и тела и вообще безукоризненный, как человек коммунистического будущего (или — аристократического прошлого, если вам будет угодно). Он расцеловывается с Маришкой, прочим делает ручкой и тут же рассказывает свежайший анекдот про хакера и его ДНК.

Тенгиз, едва дождавшись окончания анекдота, бурчит ему:

— Встречался?

… и Страхоборец, глядя в упор ясными глазами, откликается почему-то на мове:

— А як же ж!

… у них, как всегда, свои дела, впрочем, сегодня можно без труда догадаться, какие именно.

СЮЖЕТ 21/5

А тут и виновник торжества прибывает Вадим Христофоров-Кавказский, он же — Резалтинг Форс, мученик своего таланта, а с ним и «временно его сопровождающий» Матвей, озабоченный, безобразно плохо выбритый и даже, кажется, сутулый более обыкновенного. Увидевши эту парочку, Богдан внутренне поджимается, но, видимо, только он один. Остальные принимаются, наоборот, шуметь, галдеть и суетиться еще больше, хотя это у них безусловно тоже лишь реакция на ту же парочку, только другая, более истерическая.

СЮЖЕТ 21/6

Стоящий по всей квартире галдеж вдруг усиливается: прибывает Юрочка-Полиграф, румяный, рослый и толстощекий.

— Полундра! — раздаётся ему навстречу, — Ахтунг-ахтунг, ас Костомаров в воздухе!.. Водки ему, срочно! Пока не поздно, водки, умоляю.

И уже несут из кухни стакан водки, и несчастный Костомаров уже послушно принимает его и бестрепетно поглощает, проливая алмазную влагу на кашне и на обшлага полуснятого с плеч пальто.

— Выглохтал? Слава Богу! Теперь хоть можно разговаривать по-человечески…

— Слушай, Юрка, только честно: а Сэнсей как — тоже врет? Ну хоть иногда?

— Да все врут, брат, можешь быть уверен…

— Так уж и все?

— Все как один. Только это не имеет никакого значения, потому что никто никого все равно не слушает.

— Хорошо сказано, однако!

— Это, к сожалению, не я, брат. Это называется «закон Либермана»…

— Которого Либермана?

— А хрен его знает, брат. Одного из.

— А разок⁈

— Буду рад.

— А пару?

— Умру от счастья.

— А три?

— Можно четыре.

— А пять?

— Как дома побывать!

— А шесть?

— По уставу не положено.

И прочие прибаутки-фенечки ДМБ-восемьдесят пять.

СЮЖЕТ 21/7

«Боже мой, — думает Богдан, — Как же я все это любил раньше! Совсем недавно ведь, и пятилетки даже еще не прошло. Этот веселый общий гам, дым сигарет, звякание приборов у накрываемого стола, и запах гренок с луком и сыром, которые уже запекает в духовке Маришка, и предсмертное пшиканье откупориваемого пива, и толкотню по всей гостиной („извини, брат“, „ничего страшного, брат, топчи меня и дальше, такого-сякого“) — весь этот милый гармидер, всю эту раблезианскую, почти даже олимпийскую атмосферу предвкушения божественной Жрачки Духа и Тела. Ничего теперь не остаётся, кроме раздражения и желания уйти, похожего на тягучую ишиасную боль, и стыдной мысль: ладно, пусть, еще два, ну три часа, и все это кончится, и можно будет отправиться домой».

Галдят, как всегда, совершенно как обычно, будто ничего особенного не случается, — ни о чем и обо всем одновременно. О фигурном катании. О последнем сериале (который никто не смотрел, но почему-то все при этом в курсе). О ценах на нефть. О литературе, разумеется. И о философии. Мы испокон веков обожаем погалдеть насчет литературы и философии.

— Изъятие себя извне!

— Это еще что такое?

— Не помню. Вычитал где-то. «Эдипальность как изъятие себя извне».

— Юнг какой-нибудь?

— Очень даже может быть. Там что-то про ребенка мужского пола, который хочет скомпенсировать каким-то хитрым образом нехватку фаллоса у своей родной матушки.

— Жалко, Винчестера нет — он бы тебе настрогал цитат.

— Ничего, брат. Во-первых, он не столько их строгает, сколько идентифицирует. А во-вторых, мы и без Винчестера обойдемся: «Постмодернизм метафоризировал всеобщую метонимию авангарда-тоталитаризма».

— Круто. Красиво сказано. Сам выдумал?

— Нет. Это оттуда же.

— Бросьте, у каждой науки — свой язык.

— Однако же, есть наука, а есть — «созерцание стены», брат.

— Или еще лучше: есть физика, а все остальное — коллекционирование марок.

— Попрошу не касаться коллекционирования марок! Филателия — это святое.

— Я давеча полистал Ясперса — «Философскую автобиографию» — и ничего, ну ничегошеньки оттуда полезного не почерпнул. Кроме того, что Хайдеггер был, оказывается, нацистом. Откуда немедленно следует: в каждом море Ума обязательно найдутся острова Глупости. Но это я, положим, знал и раньше…

— Не Глупости, а Гнусности.

— Брось. Какая в данном случае разница?

— Не говори, брат! Еще какая. Как между карьерным дипломатом и карьерным самосвалом.

— Все равно: есть наука, а есть — «созерцание стены».

— Это Гильберт, кажется, сказал про какого-то бедолагу: «У него не хватило воображения для математики, и он стал поэтом». Погорячился великий человек. Тут дело ведь не в количестве воображения, а в качестве. Это все равно, что сказать про Беккенбауэра: у него не хватило силенок, чтобы стать тяжелоатлетом, и он пошел в футболисты…

— А кто такой Беккенбауэр?

— О боже! С кем мне здесь приходится общаться!

— Я давеча в одном доме уговаривал тараканов. Девчушка. Лет шестнадцати, очаровательная, как умывающийся котенок. Я стал ее клеить. Вижу — не врубается. Я спрашиваю: «Вы что, не знаете, кто такой Брэдбери?». «Знаю, — говорит, — психиатр»

СЮЖЕТ 21/8

Галдят, впрочем, не все. Тенгиз по-прежнему остаётся мрачен и молчалив. Глотает охлажденную водку, запивает минералкой, совсем не закусывая, только смотрит в пустую тарелку, а когда поднимает глаза, выпуклые, мрачные, с тяжелыми красными веками, мало кто выдерживает этот взгляд — неуютно становится и зябко и хочется сделать вид, что никакого этого взгляда нет, просто маленькое недоразумение возникло, а сейчас вот все разрешится и разъяснится наилучшим образом. И красив он страшен и великолепен одновременно, словно врубелевский демон.

'Красавец и здоровляга, и уж, наверное, не еврей".

«Дрянь дело, — думает Богдан, поглядывая на него украдкой, — Видимо, совсем ничего не получается. Видимо, кусок этот нам совсем уж не по зубам. А может быть, у него просто что-нибудь опять не ладится с княгиней Ольгой? Впрочем, княгиня просто терпеть не может нашу Маришку, вот почему ее здесь нет. И не надо. Господь с ней, без нее даже лучше»