Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк - Страница 51

— А затем?

— Затем мы прожили двадцать лет, и я была верна ему, и любила его, и даже в мыслях не позволяла себе измены. И вдруг год назад он перестал со мной спать вообще. Я работала тогда рекламным агентом, и как-то, случайно, зашла на сайт знакомств, для интереса полистала и вдруг увидела его фотографию и анкету: видимо, таким образом он пытался найти себе женщину для секса… До этого я была верной женой, правда…

— Тебе больно об этом вспоминать?

— Очень.

— Ладно, давай замнем для ясности и пожелаем друг другу спокойной ночи.

— Да, милый. Мне, тем более, завтра рано вставать.

— А все, что болело, оно пройдет тогда, когда ты простишь своего «безумного супруга»… — почему-то это словосочетание виртуальный собеседник заключил в кавычки.

Рика выключила компьютер, разделась, небрежно разбросав одежду по комнате, и легла; закрыла глаза, постаралась расслабиться. Вначале ей это удалось, а затем, минут через десять, когда стала накатывать дремота, в сознании неожиданно ярко высветилось знакомое предложение: «Все, что болело…»; где-то она уже слышала это, песня ли какая так начиналась, присказка ли такая у кого-то была… но у кого… зачем? «Все, что болело…» — буквы прыгали, распадаясь на ртутные шарики, вновь собирались в дружный хоровод… вот, дружный хоровод… и мотор ревет… причем здесь мотор?… и кто ревет? может быть, матадор? или мотор? или бык, реагирующий на красное? у быка болела рука… «все, что болело»… «болеро» Равеля, равелины, равновеликие лики ликующих святых, сваха, втирающая очки, потирающая руки от предвкушения комиссионных: «Ну-ка, матушка, оборотись разок, да будь ты, ей-Богу, оборотистей, в конце концов, полюбуйся, какого я тебе жениха нашла: дороден, породист, высок… «Он не низок, не высок…»-запел чей-то голос, и непонятно было, то ли это реальная сваха, то ли сваха, свалившаяся из какого-то фильма, виденного ею когда-то в маленьком кинотеатре, где она сидела вместе со своим будущим мужем, и будущее казалось таким светлым и ясным. Однако на сей раз шло другое кино; с напряжением всматривалась Рика в экран, но ничего не понимала, только неясная тревога царапала сердце да смутные видения, ведомые ведическими знаками, словно сообщали постылый посыл о стылости сизых сумерек существования. Все ее существо внезапно воспротивилось сну, затребовав срочного пробуждения. Рика открыла глаза: за окном занималась робкая заря-плотная ткань ночи редела, истончалась, очертания домов и предметов проступали явственней и четче, образуя образ обезображенного утра.

Она стала перебирать, как четки, черно-белые кадры своего сна, хотела понять, о чем поведали ведические знаки-все эти свернувшиеся свастики, звезды, круги, квадраты, головы животных, одна из которых почему-то напоминала ее бывшего супруга. Внезапная догадка обожгла Рику; и оборотень ненависти, исчезнувший было ненароком, роком вызволенный из неволи, мертвой хваткой впился в ее горло.

— Ну, посмотри, пожалуйста, в своем пердимонокле, — пошутил он через силу, обращаясь к жене рано утром, — хоть что-нибудь, хоть пару копеек, ты же понимаешь, что иначе мне придется топать на работу пешком.

— Что я могу сделать, что? — отвечала жена, беспомощно разведя руками, — нет денег, нет! Я с утра еще не успела их нарисовать. Подожди немного, сейчас выпью чаю и нарисую.

— А как же… — он хотел сказать что-то резкое, но все-таки сдержался, махнул рукой, взял мусор, висящий в полиэтиленовом пакете на кованой дверной ручке, вышел, спустился вниз, перил не касаясь. Никто за ним не бежал, никто не кричал, задыхаясь, что все это было шуткой, игрой, забавой и что, на самом деле, жизнь прекрасна и любвеобильна.

Он усмехнулся спокойно. И жутко стало на душе от собственной беспомощности, от невозможности изменить жизнь хоть на йоту: его супруга год назад вложила деньги в перспективный, по ее мнению, бизнес; увы, перспектива оказалась призрачной, а денег не хватило, пришлось брать кредит в банке, в результате чего образовались долги. Долгими бессонными ночами он пытался понять, как рассчитаться с кредиторами, как высвободиться из финансовой удавки. Но тщетно. Вся его не такая уж и маленькая зарплата исчезала буквально в течение нескольких дней, таяла, испарялась, пожиралась ненасытной выплатой долгов. И вот дошло уже до того, что на работу надо идти пешком.

«…и не в деньгах тут дело… — думал он, размашисто шагая по широкой улице, — а в том, что ты ощущаешь себя нищим, выброшенным на обочину, рабом на галере, реликтовым экспонатом, выставленным в галерее идиотов. Что стоит твой ум, твоя энергия, твои связи, если ты не можешь, как барон Мюнхгаузен, вытащить себя за волосы из безнадежно безденежного болота? Господи, я умоляю тебя, ну сделай что-нибудь, ну вложи мне в голову спасительную мысль!»

И грудь холодела; от нахлынувших мыслей и чувств так беспомощно он себя чувствовал, будто силы покинули его, разум оставил, разом исчезли слезливые друзья и запоздалые враги. Овраги, враставшие в реки, раки, заползающие на отмель, мельница на холме, нелепо вращающая жерновами, амикошонствующие пернатые, перманентно плутающие в лакричных кронах дерев, деревянные лошадки, скачущие по травянистой тропе, трапеции, свисающие с неба, — сибаритствующий мир сей, сей разумное, доброе; увечное отгоняй, притягивай свет, веером свивающийся из ниоткуда.

«Фантазер, феерический фанфарон, — обращался он в думах сам к себе, — где найдешь ты этот эфемерный мир, мелькнувший в твоем воображении? В какие ворота ты постучишь, чтобы просить о помощи и участии? Твой карман протерся до дыр, кредиторы, кряхтя и сиволапя, квохчут за твоей спиной, и в руках у них развиваются знамена долговых расписок. И нет рабам рая, нет ореола кумирам, и нет ничего вожделенней внутренней свободы. Умереть? Уснуть? Ополчась на море смут, сразить их в единоборстве? Красиво излагается, словно из логова змиева выползает фраза и, змеясь, бесконечной лентой тянется к ближайшему перелеску, и там, сверкнув, как стекло, стекает в придорожную пыль».

— Черт знает что! — сказал он вслух, остановившись перед светофором, — какой-то бред забирается в голову, какие-то нелепости лепятся к сознанию, словно лопасти латаний на эмалевой стене…

В это время воспаленно мигнул зверский зеленый зрак светофора; услужливая «зебра» забралась к нему под ноги, и он поспешил перейти на противоположную часть тротуара. Ветер, вьющийся мелким бесом, боком подобрался к нему и шутливо дунул в глаза, из которых выкатилась прозрачная слеза, призрачная, как привидевшийся ему милый, беспомощный мир.

…Забеременев, Ломинская раздалась в бедрах, и это сделало ее привлекательнее: раньше она казалась излишне сухощавой, скорее, годной к военной службе, нежели к управлению сугубо штатским отделом маркетинга в небольшой фирме по пошиву модной одежды.

Ходили, правда, неподтвержденные слухи, что Ломинская прежде работала надзирателем в женской колонии и весьма в этом деле преуспела, получив даже несколько звездочек на свои упругие женские плечи.

Особь по фамилии Ломинская отличалась очаровательной особенностью: в полном соответствии со своей фамилией она ломилась в закрытые двери, шла напролом, проламывала бреши в слабых сердцах старших сервильных сотрудников, и из этих сердец мостила себе утоптанную служебную дорожку.

Будучи дамой не особо приятной по части грамотности и знаний, она славно следовала совету русского советского поэта Б. Пастернака — «А ты прекрасна без извилин…