Цена весны (ЛП) - Абрахам Дэниел "М. Л. Н. Гановер" - Страница 10

Внутрь влетела тяжело дышащая Эя. На ней был серый плащ, надетый поверх шелкового платья, украшенного всеми цветами заката. Остальные замолчали. Маати, стоявший перед стеной, покрытой белыми призрачными символами и графиками, принял позу, которая выражала тревогу и спрашивала о причине.

— Дядя Маати, — сказала она между вздохами, — пришли новости из Гальта. Мой отец.

Маати задвигался так, словно собирался принять несколько поз одновременно, но не принял ни одной. Эя мрачно посмотрела на него.

— На сегодня все, — сказал он. — Приходите завтра.

Он собирался дать им упражнения, загадки перевода, над которыми они могли бы поработать вне класса, но отказался от этой идеи и выпроводил их за дверь. Всех, кроме Эи, которая уселась на низкий стул в кабинете склада; ее лицо освещало движущееся пламя очага.

Быстрый посыльный привез письма. Против всех ожиданий, дурацкая миссия императора в Гальт принесла плоды. Данат женится на дочери одного из членов Верховного Совета. Условия договора включали перевозку тысячи гальтских женщин детородного возраста в города Хайема. Тысяча мужчин, подавших заявления, смогут бросить жизнь в Хайеме и переехать в Гальт. Первый обмен из многих, сказала Эя.

В нескольких городах начались протесты и волнения. Нантани и Ялакет, сильно пострадавшие во время войны, прислали петиции с осуждением договора. В предместьях гнев разгорелся ярче. Гальт по прежнему оставался врагом, и появились слухи о заговорах: дескать заговорщики собирались убить любого, кто осмелится поставить ногу на землю Хайема; разговоры и слухи, пьяная болтовня, не имевшая никаких оснований.

Многие утхайемцы уже собирали лучшие одежды и самые броские драгоценности, готовясь ехать на юг, в Сарайкет, чтобы приветствовать возвращающийся флот и увидеть гальтскую девушку, которая однажды сможет стать императрицей. Маати слушал все это, мрачнея с каждой секундой, пока его рот не начал болеть.

— Это ничего не меняет, — сказал он. — Ота может продавать нас врагам столько, сколько он хочет. На нашу работу это не влияет. Как только мы закончим работу над грамматикой, андаты вернутся в этот мир и…

— Это меняет все, — ответила Эя. — Данат женится на девушке из Гальта. Одни утхайемцы собираются выстроиться как моряки у дома утех и последовать его примеру, другие — сопротивляться и вновь начать войну, которую мы никогда не выиграем. А некоторые — хуже всего — собираются делать и то и другое. Возможно договор настолько разделит утхайем, что мы начнем сражаться друг с другом.

Маати снял чайник с огня и наполнил свою чашку. Чай оказался горьким, слишком горячим и ошпарил его язык. Он все равно его выпил. Эя глядела на него, ожидая ответа. Огонь танцевал на серых кусках угля.

— Женская грамматика будет никому не нужна, если мир пройдет мимо нас, — тихо сказала Эя. — Если нам потребуется еще пять лет для того, чтобы пленить андата, уже родится ребенок-полукровка, который впоследствии станет императором. И будет полным-полно полукровок в каждой обладающей властью семье, во всех городах. Неужели андат сможет это уничтожить? Неужели андат сможет уничтожить любовь, которые их отцы почувствуют к своим новым детям?

«Да, eсли это будет правильный андат», — подумал Маати, но не сказал. Он только уставился вниз, на чашку чая, ожидая, когда темные листья окрасят ее на всю глубину.

— Он переделывает мир без нас, — продолжала Эя. — Он приложил свою официальную печать к мысли, что, если женщина не может родить ребенка, она не имеет никакого значения. Он поступает неправильно: если рана плохо исцелена, дядя, вдвойне тяжелее вылечить ее по-настоящему.

Все, что она сказала, имело смысл. Чем позже появится андат, тем тяжелее ему будет исправить урон, который Маати причинил миру. И он не уверен, что все его усилия будет иметь смысл, если мир изменится до неузнаваемости прежде, чем работа будет завершена. Челюсти болели, и он сообразил, что сжал их.

— И что? — спросил Маати, принимая позу, которая превращала его слова в вызов. — Что ты хочешь от меня? Что я могу сделать такого, чего уже не делаю?

Эя откинулась назад, обхватив голову руками. Сделав так, она стала походить на Оту. Маати всегда нервничал, когда видел в ней черточку ее отца. Он знал, что она скажет, раньше, чем она заговорила. В конце концов, она с самого начала разговора подводила его к этому предмету. Они уже несколько месяцев спорили об этом.

— Дай мне попробовать пленить, — сказала Эя. — Ты видел мои наброски. Ты знаешь структуру. Если я смогу поймать Возвращение-к-Естественному-Равновесию…

Она дала словам затихнуть. Возвращение-к-Естественному-Равновесию, иначе называемая Исцеление.

— Я этого не знаю, — сказал Маати, наполовину стыдясь раздражительности, прорвавшейся в голос. — Я сказал только то, что не вижу в них изъяна. И я никогда не говорил, что его нет; только то, что я его не вижу. Кроме того, это может быть слишком близко к тому, что делали раньше. Я не хочу потерять тебя только потому, что какой-нибудь младший поэт Второй Империи уже пленил Сделать-Вещи-Правильными, Исправить-Сломанное или еще какую-нибудь идиотски-широкую концепцию вроде этих.

— Даже если они это и сделали, они не были обучены лечить. Я знаю такие детали работы тела, которые они не могли знать. Я могу привести состояние дел в такой положение, в котором оно должно быть. Я могу восстановить женщин, которых сломала Неплодная. Если бы мы могли только…

— Ты слишком важна.

Эя какое-то время молчала. Потом заговорила опять, тяжелым и горьким голосом:

— Ты понимаешь, что только сказал? Что другие не важны?

— Не «не важны», — сказал Маати. — Они все важны. Но не незаменимы. Подожди, Эя-кя. Наберись терпения. Как только у нас будет грамматика, которая, как мы будем уверены, работает, я не стану останавливать тебя. Но пусть первой будет кто-нибудь другая.

— Нет времени, — сказала Эя. — У нас всего несколько месяцев перед тем, как договор по-настоящему заработает. Может быть год.

— Тогда мы найдем способ двигаться быстрее, — сказал Маати.

Однако вопрос, как, преследовал его весь остаток ночи. Он лежал на раскладушке, ночная свеча почти разборчиво шипела и бросала призрачный свет на каменный потолок. Женщины, его студентки, вернулись в те помещения, которые Эя втайне снимала для них. Сама Эя вернулась в императорские дворцы, большие здания, предназначенные для Оты, а Маати лежал в почти полной темноте под складом. Сон ускользнул, и его сознание грызли проклятые вопросы о времени.

Ему уже пятьдесят девять. Отец был моложе, когда умер. В то время Маати был начинающим поэтом в селении дай-кво и не видел отца лет десять. Новость обожгла меньше, чем он мог предположить, не как свежая потеря, а, скорее, как напоминание о человеке, который уже страдал. Он умер от замедления крови, говорилось в письме, и Маати никогда не стремился узнать больше. Позже он обратил внимание, что спрашивает себя — сделал ли отец все, что хотел, гордился ли он тем, что его сын стал поэтом, сожалел ли о чем-то во время последней болезни.

Свеча почти догорела, когда Маати сдался и перестал надеяться заснуть. Снаружи певчие птицы уже приветствовали невидимый рассвет, но Маати им не радовался. Он зажег новую свечу, сел на гладкие каменные ступени и открыл маленький деревянный ящик, в котором лежало два действительно незаменимых предмета. Первый — портрет его сына, Найита Чокави, который он нарисовал по памяти. Маати, хотя и недолго, помогал растить мальчика, которого Ота — тот самый Ота, которому никакие правила были не писаны — привел в мир в Сарайкете и забрал из него в Мати. Второй — книга в черном кожаном переплете.

Маати открыл первую страницу и прищурился, стараясь ясно рассмотреть буквы. И не мог не вспомнить другую книгу — в коричневом, — которую ему подарили Хешай-кво и Бессемянный. Почерк Хешая был лучше, чем его, и он глубже чувствовал язык.

Я, Маати Ваупатай, — один из двух оставшихся в этом мире людей, обладающих силой андата. Поскольку учебники, по которым я сам учился, уничтожены, я попытаюсь записать здесь все, что знаю о грамматике и о формах мысли, при помощи которых андат может быть пленен и абстракция может быть сделана реальностью. И, вместе с этим, о моей ужасной ошибке, из-за которой мир все еще страдает.