Шикша (СИ) - Фонд А. - Страница 13

— Горелова, ты зачем Журавлёву против меня настроила? — внезапно прошипела Нина Васильевна, прервав мой возмущённый поток сознания.

— Журавлёва — это кто? — спросила я, отрываясь от состригания особо многочисленных мерзких стебельков из плотной куртинки овсянницы.

— Дурочку из себя не строй! — прищурилась Нина Васильевна, — я прекрасно всё вижу и знаю, что ты изображаешь из себя несчастную, а на самом деле…

— Хватит! — прорвало, наконец, меня, и я подскочила, — заколебала уже своими придирками!

— Ах вот ты как заговорила! — зло протянула Нина Васильевна, — теперь всё с тобой ясно!

— Мне плевать, что там тебе ясно, а я рвать траву под твоими насмешками не буду! — я психанула, швырнула ножницы прямо в центр ботанического квадрата, на землю, и пошла к Митьке. Состриженный пучок травы при этом рассыпался по всей земле.

Увидев такое нарушение методики (или фиг его знает, что) Нина Васильевна окончательно рассвирепела и бросилась за мной, намереваясь то ли вцепиться мне в лысую башку (волос-то не было), то ли ещё как-то восстановить справедливость.

Это её и спасло.

Внезапно на то место, где мы только что сидели, с верхушки скалы рухнула огромная глыба. От неожиданности мы шарахнулись в разные стороны и заорали как две драные кошки.

Митька спросонья аж подпрыгнул:

— А? Что? Что случилось⁈ — воскликнул он, оглядываясь по сторонам.

— Ка-камень, — дрожащими руками показала Нина Васильевна.

На месте отбитой веревочкой благопристойной геоботанической площадки, среди лютиков и незабудок, теперь мрачно торчал огромный чёрный камень, похожий на готическое надгробие. Он похоронил под собой и тетрадку с учетом фитомассы, и маникюрные ножнички и лучезарные надежды Нины Васильевны на образцово-показательный отчёт и повышенную премию в конце года.

Боюсь даже подумать, что было бы, если бы он упал нам на голову.

Мы растерянно посмотрели друг на друга. Сверху со скалы вдруг взлетела ворона и, пару раз возмущенно каркнув, улетела куда-то в сторону холмов. Митька задрал голову и глянул туда. Но было тихо.

— Странно, — сказал он, — этот камень не должен был свалиться. Наши же там всё проверили. Точнее Уткин проверил.

— Может, тектонические процессы? — неуверенно прошелестела бескровными от пережитого страха губами Нина Васильевна.

— Или Уткин проводил расчеты после очередной «стерилизации», — задумчиво внес свои пять копеек Митька и запустил пятерню в спутанные волосы.

Как бы то ни было, но одна из версий, по логике, могла быть правильной. Я лично думала на косяк Уткина.

Оставив нас приходить в себя от пережитого страха, Митька ловко вскарабкался на самый верх утёса и всё проверил там, но остальные камни лежали плотно и падать явно не собирались.

В общем, возвращались мы не только без укосов, но и с потерями — ножнички и полевой дневник спасти не удалось — валун нам втроём сдвинуть было невозможно.

Нина Васильевна всю дорогу шипела, бросая почему-то именно на меня злобные взгляды.

— Да не ругайся ты, — успокоил ее Митька, — наши вот вернутся, обвяжем веревками, нас пятнадцать мужиков — что мы какую-то каменюку не сдвинем?

А меня не покидало странное ощущение какой-то неправильности. Что-то я упускала из виду. Что-то вот было не так…

Только мы вернулись в лагерь, как сразу полил дождь. Оставшуюся часть дня все были заняты пересудами о том, как нам повезло не попасть под обвал. «Дон Педро» сперва прицепился к нам за нарушение техники безопасности, но Бармалей его шугнул и тот отстал.

После ужина дождь не только не прекратился, но припустил ещё сильнее, поэтому все наши потихонечку начали рассасываться спать по палаткам. Я помогла Аннушке помыть посуду и тоже пошла спать.

У моей палатки появилась Кошка. Мокрая. Она требовательно мяукнула, чтобы я впустила её внутрь. Явно спать она собиралась сегодня со мной. Я не повелась, так как к кошкам я хоть и отношусь толерантно, но не настолько, чтобы добровольно делить с ними личный спальник. Особенно с грязными и мокрыми. Пусть идёт в столовку, там тепло, сегодня вон даже печку протопили в связи с дождливой погодой.

Через пар минут я уже лежала калачиком, закутавшись в ватное тепло спальника так, что только нос торчал наружу, и прислушивалась к мерному перестуку тяжелых капель о тент палатки. Снаружи шелестел порывами ветер, и мокрая трава отвечала еле слышным торопливым шумом, да где-то рядом неприкаянно звенел комар, и я никак не могла понять где — в палатке вроде не было, снаружи — шел дождь. Эти звуки убаюкивали, укачивали, и тем непонятнее было то, что сон не шел. Что-то смущало меня, заставляло сжиматься сердце.

Нет, не пойму я… никак не пойму…

Весь следующий день тоже зарядил обложной дождь. Мы кучковались в столовке, ели, ели, ели, бесконечно гоняли чаи, опять что-то ели, пили чай, чаёвничали и конечно же болтали. Некоторые доделывали «кабинетную» работу, остальные, такие как я, помогали Аннушке (она затеяла лепить вареники, как я поняла, не столько из-за любви к вареникам, сколько для того, чтобы хоть чем-то занять людей).

Вечером, все хором пели песни. Разные, лирические, весёлые и просто комсомольские. Я слов не помнила (или не знала), но старалась открывать рот в нужных местах, так что было нормально. А потом Валерка притащил видавшую виды гитару и все, кто умел, понемногу что-нибудь бренчали, по очереди.

Неожиданно удивила Нина Васильевна. Когда дошла её очередь, она взяла в руки гитару и, небрежно касаясь струн, красиво поставленным голосом стала декламировать наизусть стихи Максимилиана Волошина:

— Изгнанники, скитальцы и поэты — кто жаждал быть, но стать ничем не смог… у птиц — гнездо, у зверя — темный лог, а посох — нам и нищенства заветы… — произносила она знаменитые слова, и у меня сердце аж сжалось. — Долг не свершен, не сдержаны обеты, не пройден путь, и жребий нас обрек мечтам всех троп, сомненьям всех дорог… расплескан мед, и песни не допеты…

Аннушка затянула старинный романс «В лунном сияньи». Припев «динь-динь-динь» подпевали ей все хором. «Дон Педро» спел какую-то известную патриотическую песню о советских хлеборобах. Ему тоже воодушевлённо подпевали и даже похлопали.

Когда дошла очередь до меня, я смутилась и попыталась отказаться, но все засмеялись и сказали, что раз не умею, то должна хотя бы мелодекламацию прочитать, как Нина Васильевна. В общем, спрыгнуть не удалось.

С замиранием сердца и горящими ушами я взяла гитару в руки. Тронула струны и неожиданно зазвучала вполне внятная мелодия. Еще более неожиданно для себя я запела:

— В Ростове шикарные плюхи… размером с большую печать… в Москве охренительно нюхать… в Челябинске лучше торчать… а в Питере — пить!В Питере — пить! В Питере тире — пить!

Последние строчки еще не отзвенели в воздухе, а в столовке воцарилась абсолютная, густая, осязаемая тишина. Все молчали и смотрели на меня с какими-то странными выражениям лиц.

Внезапно тишину нарушила Нина Васильевна, которая выдала по обыкновению едким голосом:

— Мда, Горелова, а мы и не знали, что ты умеешь так играть и петь. А почему ты тогда со всех смотров самодеятельности уклонялась?

— А что это за песня? — спросила Аннушка. — Революционная какая-то? Я ее ещё не слышала. И что такое «плюхи»?

Я что-то промямлила, затем, когда внимание переключилось на следующего исполнителя — черноусого мужика (его, кстати, звали Генка), встала и пошла в палатку спать, хоть и было светло. Руки у меня подрагивали. Что-то нервы совсем ни к чёрту… то камень… то плюхи…

По щеке мазнуло порывом мокрого ветра, и я заторопилась. Нога зацепилась за корень ерника — я поскользнулась на мокрой траве, растянулась у входа в мою палатку, задев рукой что-то мерзкое. Я глянула и обомлела — прямо у входа в палатку лежали две мертвые мыши. Без голов. Головы лежали отдельной кучкой.

Больше от неожиданности, чем с перепугу я заорала.