Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 22
- Предыдущая
- 22/98
- Следующая
И все принимались обсуждать неискоренимую тягу в русском народе к пьянке, и кто-то непременно вспоминал Владимира Мономаха, мол, Руси есть веселие пити, не можем без того жити, и в этом сходились все единодушно – о прежнем же споре забывали. Потому-то Шатилов и смотрел на Силантьева с умилением, привечал, хвалил за умение разрядить всякую обстановку, называл его оплотом державы, прочил, что в будущем такие вот умеренные демократы из народа украсят любой правительственный кабинет своей житейской, глубинной мудростью...
Лидии Илья Матвеевич тоже в общем-то нравился. А Олег его отчего-то терпеть не мог и называл горьковским старцем Лукой. А еще чаще – Платоном Каратаевым и Иудушкой Головлевым. Честно говоря, пытаться понять, отчего эти три столь различных литературных персонажа слились в голове сына в нечто единообразное, у Лидии не имелось никакой охоты. Со своими бы делами разобраться!
А впрочем... Если честно, если совсем уж положа руку на сердце сказать, то ни с чем особым разбираться ей не приходилось, поскольку дел вовсе не было. После гибели Бориски и исчезновения Андрея Туманского, последнее «партийное поручение» которого ей пришлось-таки выполнить прежде всего потому, что оно доставило ей несравненное наслаждение чувством власти над семейкой Русановых, а главное – над Константином, из-за которого Лидия лет двадцать назад чуть жизни себя не лишила – сейчас уж точно не стала бы из-за него в Волгу кидаться, так что верно говорят, мол, все на свете относительно! – так вот, после того как этот «социал-революционный» период в ее жизни закончился, жила она скучно, уныло, однообразно, пробавляясь разве что тем, что чрезмерно часто бывала у Русановых, зная, что все они как один ее на дух не выносят. Лидия не сомневалась, что Constantin noble, благородный Константин, не выдал ее ни деткам, ни сестрице Олимпиаде Николаевне, но вовсе не потому, что пощадил Лидию, ее реноме в глазах семьи, – щадил он прежде всего собственное реноме, развратник несчастный, двоеженец пакостливый, лицемерный Тартюф! – и с трудом скрываемая неприязнь к ней проявляется у всех Русановых как бы интуитивно. Однако ей было плевать на их неприязнь. Чем хуже, как говорится, тем лучше! Бывать у них, наблюдать за ними было чуть ли не единственным лекарством от мертвящей скуки, владевшей всем существом ее после исчезновения из ее жизни Бориски и Туманского.
Ей не хватало этой парочки отъявленных злодеев! Среди так называемых «порядочных людей» Лидия Николаевна Шатилова, отчаянная авантюристка, как и все сестрички Понизовские (нет, в семье не без урода, добродушная корова Олимпиада тому свидетельство), чувствовала себя белой вороной. Ей не хватало грубой страсти Бориски и собственных стонов, которые она испускала в его объятиях. Ей не хватало утонченного интриганства Туманского и своей постыдной зависимости от того и другого. В каком-то иностранном журнале Лидия вычитала о теориях модного в Европе доктора Захер-Мазоха и теперь с извращенным удовольствием (с таким же почти, с каким раньше в глубине души называла себя шлюхой) именовала себя мазохисткой.
И все же она переоценила собственную жажду страданий и свой пресловутый авантюризм! Потому что, когда Илья Матвеевич Силантьев однажды явился в дом управляющего заводом – якобы повидаться с господином Шатиловым (в то время как каждая собака в Сормове знала, что управляющий по вызову хозяев завода отбыл в Москву), а потом выяснилось, что ему нужна Лидия Николаевна, – у нее и возникло это ощущение себя подстреленной птицей со свернутой набок головой. Никакой радости и оживления, обещанных доктором Мазохом!
– Я ведь на самом деле к вам, – как-то особенно просветленно улыбаясь (при виде его улыбки Лидия вспомнила Иудушку Головлева, с которым сравнивал Силантьева сын), проговорил Илья Матвеевич. – Мне один ваш знакомый сказывал привет вам передать.
Черт знает почему, Лидия подумала в ту минуту о Мистакиди – молодом инженере сборочного цеха, среди предков которого были греки, оттого он и носил такую фамилию, красивом, словно Патрокл или Эней. «Эллинский ирой» явно готов был пофлиртовать с обворожительной мадам Шатиловой... ну а она в его присутствии начинала чувствовать, что возрождение к жизни все же для нее возможно. А пуркуа па?!
– Знакомый? – вскинула Лидия брови, и голос ее зазвенел кокетливо и возбужденно. – Какой еще знакомый?
– Андрей Дмитриевич Туманский. Помните такого?
У Лидии упало сердце, а сама она упала в кресло. Потрясение было настолько сильным, что не нашлось даже сил прятаться за дешевые уловки типа: ах-кто-это-я-и-думать-забыла-про-этого-господина. Она полулежала в кресле, мелко, часто дышала, вглядываясь в добродушное лицо Силантьева, и страстно жалела, что не обзавелась в свое время (хотя шашни с отпетым боевиком Бориской вроде бы впрямую располагали к этому!) оружием. Убить его, убить... – вот единственное, чего ей сейчас хотелось.
Потом кровавая муть отошла от глаз, а кровавый, железистый вкус во рту как-то поутих.
– Вижу, помните Андрея Дмитриевича, – кивнул Силантьев, довольный, словно клоп. – Он просил вам одну просьбу свою передать.
– А вот я сейчас как возьму и протелефонирую в полицейское управление, – проговорила Лидия со всем возможным и невозможным спокойствием. – И попрошу поскорей приехать, чтобы у вас с пристрастием выспросили, с какой такой радости вы мне приветы от эсера беглого, полицией разыскиваемого, шлете...
– Да что вы, Лидия Николаевна! – свободно, как к равной, обращаясь к ней, усмехнулся Силантьев. – Не станете вы никуда телефонировать. Да и зачем? Только сердце себе надрываете. Я ведь только привет сказать хотел. Привет и одну маленькую просьбу. А что особенного в привете и просьбе?
– Какую еще просьбу?! – воскликнула Лидия в ярости.
Как Туманский смеет просить? Он далеко, у него теперь нет власти над ней! Да и знаем мы эти просьбы... Сейчас вот Иудушка вопьется, словно клещ...
– Просьба такова, – спокойно и обстоятельно заговорил «Иудушка». – Ваша племянница замужем за господином Аксаковым. Так? Вы же, по словам доктора Туманского, их и сосватали...
Как уже упоминалось, история этого, с позволения сказать, сватовства, устроенного по приказу Андрея Туманского, была одним из приятнейших воспоминаний Лидии, а потому она даже позволила себе сейчас кривую улыбку:
– Ну и что с того? Дмитрий Аксаков как ушел в действующую армию в первые же дни войны, так от него с тех пор ни слуху ни духу не было. Может статься, его давным-давно убило или германцы в плен забрали.
– Да как вам сказать... – покачал головой Илья Матвеевич. – Промеж наших есть такое мнение, будто жив он, жив и здравствует. Якобы видели его, говорили с ним. Однако имеются сомнения, тот ли это Дмитрий Аксаков, коего мы разыскиваем. Мало ли Аксаковых на свете, даже и штабс-капитанов! Необходимо нам уточнить, в самом ли деле ваш Аксаков пропал или же просто скрывается. Вы должны вызнать это у вашей племянницы.
– Я никому ничего не должна! – запальчиво выкрикнула Лидия. – Тем более – вам, Силантьев. Вы, оказывается, тоже эсер? Да если я скажу мужу, что вы собой представляете, неужели вы думаете, он вас хоть несколько лишних часов на заводе терпеть станет? Вылетите вон, да еще и в охранке побывать придется, если вы располагаете сведениями о Туманском!
– Ну, ну... – пробормотал Силантьев с какой-то журчащей, редкостно человеколюбивой интонацией, которая живо напомнила Лидии старца Луку и одновременно Платона Каратаева, и она в очередной раз убедилась в том, что сын ее – человек хоть и молодой, но весьма проницательный, не говоря уже о том, что начитанный. – Сказал уж вам – ни к чему сердце рвать попусту... Сами знаете, по ком сильней стукнете, если в меня бить начнете. Как бы самой себе пальчики молоточком не отшибить. К тому ж я не эсер никакой, а принадлежу к партии РСДРП(б). Большевик, стало быть, так же, как и Андрей Дмитриевич, вам известный...
Совершенно непонятно, отчего сообщение о том, что Туманский не принадлежит к эсерам, в которых в приличном обществе принято было находить (вернее, искать) хотя бы намек на интеллигентность (несмотря на то, а может быть, именно благодаря тому, что они в свое время разорвали на кусочки бомбой великого князя Сергея Александровича и множество других добрых и недобрых, достойных и недостойных людей), а состоит в партии большевиков, произвело на Лидию умиротворяющее впечатление и заставило ее в очередной раз смириться со своей участью – быть эксплуатируемой рабой доктора Туманского. Наверное, это внезапное смирение свидетельствовало о том взбаламученном состоянии, в каком находились ее ум и сердце. Или, вероятно, о том, что идеи Захер-Мазоха произвели на нее куда более глубокое впечатление, чем хотелось бы признать. А может быть, оно свидетельствовало о том, что ни ума, ни сердца у нее вовсе не было. Что ж, пожалуй, последнее – вернее всего...
- Предыдущая
- 22/98
- Следующая
