Планета призраков - Бушков Александр Александрович - Страница 24
- Предыдущая
- 24/224
- Следующая
Событий и в самом деле хватит на полдюжины приключенческих романов. Одна беда: практически обо всем этом просвещенному человечеству стало известно исключительно со слов самого Шлимана, сочинившего парочку пухлых автобиографий с восхвалением себя, любимого. Зато дотошные исследователи давным-давно выяснили: при самом беглом изучении приведенных Шлиманом фактов его бурной биографии обнаруживается, что все, решительно все, чего ни коснись, обстояло чуточку не так. Точнее говоря, абсолютно не так. Либо брехня, либо откровенно приукрашенная в свою пользу весьма неприглядная реальность…
Прежде всего, ни одна живая душа из знавших Шлимана в детскую и юношескую пору припомнить не могла, чтобы Генрих хоть разочек, хоть единым словом поминал кому бы то ни было о своей мечте обнаружить древнюю Трою и подтвердить таким образом, что Гомер описывал не сказку, а быль… Вообще ни словечком не поминал о любви к древней греческой истории и стремлении заняться археологией.
Лишь в сорок шесть лет (1869 г.) он пишет в автобиографии, что «давней мечтой его жизни» как раз и было посетить Грецию, «где разыгрывались события, возбудившие столь живой мой интерес, родину героев, деяния которых восхищали меня и даровали утешение в детские годы».
И вспоминает, как он якобы однажды в школе написал по-латыни сочинение о Троянской войне, где и сообщил впервые, что больше всего на свете хочет посетить места, воспетые в гомеровском эпосе. А еще через двадцать один год, уже в 1880-м, посчитал нужным добавить: что там школа, еще до учебы отец подарил семилетнему мальчишке книгу с теми самыми иллюстрациями из древнегреческой мифологии, и потрясенный ею Генрих вслух заявил родителям, что когда-нибудь найдет Трою. Почему о столь важном факте своей биографии Шлиман молчал аж до 1880-го, уяснить трудновато… Должно быть, раньше не додумался сочинить столь эффектные «воспоминания».
Остается добавить, что многие годы Шлиман отчего-то не делал ни малейших попыток претворить свои детские мечты в жизнь - при его-то бешеной энергии, упорстве и настойчивости. Он был (и это как раз бесспорный факт) наделен невероятной способностью в считанные недели изучать иностранные языки - но вот как раз греческий стал едва ли не последним в списке. Современный греческий, а не древнее наречие гомеровских героев. В 1856 году Шлиман писал отцу: «Я так хотел бы посетить страны на юге Европы, родину моего любимого поэта Гомера, потому что я говорю на современном греческом языке так же, как и на немецком».
Однако он так и не сделал ни малейшей попытки осуществить свою мечту, хотя путешествовал немало. На недостаток денег сослаться нельзя - уже в то время Шлиман был миллионером и собирался отойти от дел, чтобы жить отныне в свое удовольствие. Однако древнегреческий, язык обожаемого Гомера, он стал изучать гораздо позже, а впервые в Грецию отправился лишь в… 1868 году. Какими-то черепашьими темпам осуществлялась заветная мечта…
Кстати, о поминавшейся взаимной романтической любви. Тут случился откровенный конфуз, более того - нешуточный скандал. Когда вышла в свет первая автобиографическая книга Шлимана, где, в частности, повествовалось о его юношеском романе с прекрасной Минной Майнке, означенная Минна (уже давно пребывавшая замужем мать троих детей) буквальным образом остервенела. Заявила публично, что никогда не была «первой юношеской любовью» Шлимана, не говоря уж о том, чтобы отвечать ему взаимностью и лобызаться под сенью зеленых лип. Действительно, полсотни лет назад, говорила она, в школе приятельствовали - но исключительно в столь юном возрасте, что ни о каких возвышенных романах и говорить не приходилось. Ну а потом, став постарше, они уже совершенно не общались.
Фрау Рихерс (именно такую фамилию уже много лет носила «юношеская любовь» Шлимана) из деликатности не вдавалась в подробности. А они были унылые. Дело в том, что с определенного времени Генрих, его братишки и сестрички стали в своем городке форменными изгоями, с которыми «приличным детям» строго-настрого запрещалось не только приятельствовать, но и вообще общаться.
Причина - в папаше Шлимана. Местный пастор, алкоголик и буян, и до того был в тех местах не самой уважаемой персоной - пил запоями, колошматил супругу что ни день, а потом стал еще и кобелировать так, что благонравная германская провинциая ужаснулась. В тех местах обитала некая дочь каменщика, еще не достигшая совершеннолетия, зато известная всей округе как безотказная резвушка, успевшая нагулять внебрачное чадо. Именно эту особу господин пастор нанял в служанки - вот только очень быстро обнаружилось, что прислуживает она главным образом хозяину, и довольно специфическим манером. Тут уж не выдержала и забитая фрау пасторша, выставив вон этакое сокровище - но пастор снял девчонке квартирку на стороне, где и веселился от души. Поскольку парочка своих отношений ничуть не скрывала, девицу выперли из съемной квартиры. Пастор и его пассия обосновались в деревенской гостинице - откуда их тоже попросили, недвусмысленно намекнув, что не позволят порочить репутацию приличного заведения, никогда не имевшего ничего общего с борделем.
Пастору вожжа попала под хвост - девица, надо полагать, была хороша. Он увез подружку к своему родному брату, а когда законная супруга умерла от переживаний, вернулся в дом, прихватив и любовницу, которую объявил «экономкой».
Прихожане, шокированные такими подвигами своего духовного отца, возмутились до крайности. Вместо того чтобы по воскресеньям ходить к нему в церковь, они собирались под окнами пастора и молотили в кастрюли и сковородки, борясь таким образом за высокую мораль. До рукоприкладства дело не доходило, но история, согласитесь, получалась шумная. И, как уже говорилось, всем детям в городке было строго-настрого запрещено общаться с пастырскими отпрысками.
Маленький Генрих, разумеется, за отца не ответчик. Суть в другом: в подобной ситуации и речи быть не могло о каких-то романтических отношениях с девушкой из приличной семьи…
Одним словом, Минна Рихерс рассердилась настолько, что всерьез собиралась подать в суд за клевету. Шлиман принялся срочно перед ней извиняться, правда, достаточно своеобразно: «Если ты обнаружишь, что я несколько преувеличил значение нашей с тобой дружбы пятидесятилетней давности, то не должна обижаться на меня, а приписать все моей старой привязанности. Если принять во внимание то, как сложилась впоследствии моя жизнь, то эти мои откровения пойдут лишь во благо тебе, поскольку нет такой немецкой женщины, которая не пожелала бы быть увековеченной подобным образом…»
- Предыдущая
- 24/224
- Следующая