Махинации самозванца - Романов Илья Николаевич - Страница 60

Возможно, дворянин третьей степени, ну это той категории, когда нет владений или они есть, но платятся налоги королю. Правда и запреты, традиции на ведение торговли на эти категории дворянства не распространяются.

– Ваден… Просто Ваден… Так звали меня в детстве, до того, как я узнал, кто мой отец…

Ич Парви уставился на меня как на диковинку. Ещё бы! Не каждый день дворянин называет себя по имени. Для самозванцев это табу срабатывает вдвойне. Чем из большей грязи человек поднялся, тем с большей пеной из-за рта он начинает доказывать своё благородство, пассионарность, гениальность и прочее.

Для кого непонятно, есть такие штуки, как амулет правды. Ловит любую ложь. У моего самозваного бати был такой, а если так, то и у этого хорька может быть такой. И потому я не вру, от слова совсем. Просто я не договариваю.

Я не стал давить на жалость или справедливость. Это служивый. У всех служивых одна общая черта. Им всем плевать на справедливость, и если подумать, то и на закон. Романтики и жаждущие справедливости на любой государственной службе быстро теряются потерявшимися трупами, загнобленные в подвалы бухгалтерии, уволены. Этот человек не романтик. Это не человек, это винтик системы.

Они идут служить ради власти, ради удовлетворения чувства, что они держат за яйца всех остальных, и очень сильно боятся, когда их самих хватают за яйца.

– Сейчас у нас парадокс, – умное слово, я услышал от жреца.

Помню, как я чуть не отключился по пьяни, когда он мне объяснял смысл слова. Умникам поясню, разговорный язык это одно, а язык учёных это другое. Не зря Сартр говорил: «Язык определяет сознание», а до него Маркс, а до Маркса ещё куча других людей, от Августина и до римлян, а от римлян и до греков, а то, что греки ссылались на египтян, то мы им не верим, греки же могли соврать.

Есть наказ от начальства. Есть последствия по жизни. Что-то говорить. Тем более угрожать бессмысленно, страшно знать, что ты ещё не всё сделал. Есть долина, которую делят захиревший маркиз и набравший силы граф, который в любой момент может объявить себя маркизом. Есть мы… Есть королевство… Есть война… Как долго проживёт тот, кто знает что-то лишнее? Как долго проживёшь ты после моей смерти?!

– Это угроза?! Ваше это слово?! Парадокс!

– Это факт! Не тобой начнут… И не тобой кончат…

– Это наглое…

– Кому ты перешёл дорогу? Вспоминай! Мы тут с тобой в одной лодке!

С последним, признаться, я пережал. Не надо играть в равноправие со служителями закона. Закон – это флюгер на ветру политики. Даже у самого рядового мента есть идея, что государство его ценит и любит, не даст в обиду… Оперов это не касается, они за идею. И лишь до той поры опера, пока не начнут сомневаться, зачем они работают. Времена и правительства разные, а суть одна…

– Это всё, что вы можете сказать?! – нагнал жути ич Пар-ви. Стращает меня. Вошёл в форму. Успокоился. Вершина закона, а значит, и справедливости. Только вот беда, справедливость не есть ответвление закона. Закон всего лишь общее от массового, но не есть справедливость. Развеивать заблуждения каждого служителя закона – это не только неблагодарно, но и глупо.

– Вы обвиняетесь в самозванстве! В клевете на короля! В разбое и нападениях на поданных короля! – включил голос ич Парви, придя в себя от моих речей. Истинный служитель закона, ну или точнее сказать, служитель тех, кто указывает.

– И у вас нет доказательств!

– Клятва!

– Которая не стоит ничего без других клятв!

– Я!

– Обвинил меня в измене короля! Клевете! Разбое и нападениях! – поймал я на словах клерка. – Тебе не кажется, что это выходит за грань твоих полномочий?! Хочешь умереть за одобрение твоего начальства. Дуэль ещё никто не отменял… А со мной достаточно бойцов, что сочтут… Даже, если я не выйду отсюда, мстители будут…

– Я никого не обвинял! Я только сказал, что сказал!

– Достаточно! Мы оба много что сказали! – смешало всё мысли чувство, что я в тупике. – Мы никому ничего не докажем… Тебе самому-то не смешно?! Два покойника в одной комнате… Кто раньше, кто позже – не важно…

– Вы забываетесь!

– Мы забываемся! За мной две тысячи людей, что признали меня своим сюзереном! Как считаете, они будут молчать или бездействовать?!

Опять молчание. Сопение клерка. Я не то чтобы безмятежен. Всё проще и сложнее одновременно. Я устал жить. Я пожил своё. Мне важно только одно, не когда, а как. Надеюсь, я не доживу до того момента, когда мне будет пофиг «как». Я видел их. Тех, кому было пофиг «как». Герои, идолы для подражания и пустые глаза. За яростью и жаждой убийства кроется только одно: «добей».

Саранча так и не смог понять, почему он не такой уж плохой человек, сын адвоката и судьи, был послан на хрен, а я, волосатый металлист, пил с бывшим альфовцем и говорил с ним на «ты», несмотря на два десятка лет разницы.

Всё просто. Я не винил его. Не презирал. И тем более не унижался перед ним. Я его понимал, хоть между нами было более двадцати лет. Видимо, это моё проклятье, видеть. За каждое слово отвечу своей душой. Было. Мне его жаль. Я его видел. А он, наверное, видел моё проклятье. Смешно. Цепной пёс государства и я, тот, кто плюёт на всё, кроме долга совести…

– Вы смете угрожать третьему советнику второго отдела?! – завопил ич Парви.

Дверь распахнулась, и в комнату залетели два тела. Мордастые, накачанные и с отсутствием мозга. Идеальное мясо. В руках дубинки, обтянутые кожей, чтобы не калечить…

Это он зря! Он этими словами прокололся, что он просто винтик в механизме. Он ничего не решает. Очередная пешка, подставленная под удар. Ударит – молодец. Облажается – сам дурак.

– Какие угрозы?! – я усмехнулся, хотя у самого жопа уже свистела на всех частотах. – Я предположил!

– Я… – не находил нужных слов ич Парви. – Он…

– Решай! – всё, что смог я сказать.

– Вон! – нашёл в себе крохи самообладания клерк. Два амбала ретировались из комнаты. – Иди! С тобой свяжутся!

Коротко и понятно. Не радовало только одно, первый раунд я выдержал, а вот сдюжу ли второй – это другой вопрос…

Мы уехали. Могр молчал. Гумус суетился в седле от вопросов. Ивару было всё пофиг. Я же… Я тоже молчал, ничего ещё не известно.

Ехали мы обратно не как было короче, через Злой в Странный, а через Небесный в Странный. На то моя прихоть… Более того, мы осели в кабаке Небесного. Я трезвый. Тем хуже. Улыбаюсь. Настоящей улыбкой. Улыбаюсь…

Смешные. Долг, честь, совесть – это всего лишь слова. За словами либо стоит чувство, ощущение этих слов, либо не стоит ничего. Со мной всё просто. Я устал. Повеселиться религия не позволяет. Совесть твердит другое, про общее, про долг перед обществом. Честь – это вообще что-то эфемерное, то, что ты должен перед собой в тончайшем разрезе, или то, что ты должен перед обществом в целом.

В одном случае это совесть. В другом случае это «потеря лица» у китайцев, англичан и прочих неполноценных, у которых такого понятия нет даже в языке, а только что-то подобное, объясняющее одно слово пятью словами.

Те, кто уверен, что знает английский больше профессоров, пожалуйста, спорьте с ними. Я лишь доношу до вас то, что давно лингвистами принято за аксиому…

Я не пил. Смотрел, как мои пьют. Могр и Ивар почти не пили. Гумус само собой не пил. За мелким функция надсмотра за нами пьяными, на то он и оруженосец…

Когда к нашему столу подвалил кто-то, из себя очень важный, все напряглись. Нас семеро, если считать мелкого за седьмого. Я краем уха слушал, что нам предъявляют. Какая разница?! Слова разные, а суть одна!

Как говорил дружище Торин: «В пятнадцать лет наезд, полчаса разборок и драка… В двадцать лет десять минут разборок и драка. В тридцать лет секунда на осмысление и драка… А зачем время терять?! Один фиг, все события развиваются по одному сценарию».

Потом в трактире я сидел на чьём-то теле. Я, наверное, хотел бы сказать что-то вечное, доброе, светлое. Но вышло реальное.