Последний магнат - Фицджеральд Фрэнсис Скотт - Страница 29

• Предыдущая
• 29/32
• Следующая

Машинист ведет состав точно по графику. Утром Американец будет здесь.

… Шофер повел машину наверх, к домику Кэтлин. Холм и в темноте излучал тепло — все, чего коснулась Кэтлин, становилось для Стара волшебным: этот лимузин, дом на взморье, расстояния, уже покрытые вдвоем с ней по дорогам широко раскинувшегося Лос-Анджелеса. Холм, на котором они поднимались сейчас, излучал светлый и ровный звук — обдавал душу восторгом.

Прощаясь, Стар опять почувствовал, что немыслимо расстаться с ней, пусть даже только на несколько часов. Он был всего на десять лет старше ее, но обуявшая его любовь была сродни любви пожилого к юной. Точно часы стучали и достукивали сроки в унисон с сердцем — глубинная, отчаянная потребность толкала Стара, вопреки всей логике его жизни, пройти с крыльца в дом и сказать: «Я к тебе навсегда».

А Кэтлин ждала, колеблясь сама, — розово-серебряный иней готов был растаять, дохни лишь весна. Как европейке, Кэтлин было свойственно почтение к сильным мира сего, но было в ней и ярое чувство собственного достоинства, приказывавшее: «Ни шагу дальше первая». Она не питала иллюзий насчет высших соображений, движущих королями.

— Завтра едем в горы, — сказал Стар. (Его решение может отразиться на тысячах людей; нужно разумно взвесить…) Так внезапно притупилось чутье Стара, которым он руководствовался двадцать лет.

Все субботнее утро он был очень занят. Когда в два часа дня он, поев, вернулся в кабинет, его ждал ворох телеграмм: съемочное судно затерялось в Арктике; попала в скандал кинозвезда; писатель предъявил иск на миллион долларов; евреи в Германии гибнут замученные. Последней метнулась в глаза телеграмма: «Сегодня утром вышла замуж. Прощайте»; и сбоку наклейка:

«Пользуйтесь услугами Уэстерн Юнион Телеграм».

Ничего обо всем этом я не знала. Я ездила в Лек-Луиз, а вернувшись, не заглядывала уже на студию. Наверно, я так и уехала бы в середине августа на Восток, если бы однажды Стар не позвонил мне домой.

— У меня просьба, Сесилия, — устройте мне встречу с членом коммунистической партии.

— С кем именно? — спросила я, порядком удивленная.

— Все равно с кем.

— А у вас их разве мало на студиях?

— Я имею в виду не рядового, а организатора — из Нью-Йорка.

Год назад я увлекалась политикой и могла бы, наверно, в то лето устроить встречу с самим Гарри Бриджесом. Но каникулы кончились, а потом мой парень погиб в автомобильной катастрофе, и все мои контакты оборвались. Я, правда, слышала, что сейчас в Голливуде находится кто-то из журнала «Нью мэссис».

— Гарантируете неприкосновенность? — спросила я в шутку.

— Гарантирую, — ответил Стар серьезно. — Полную. Дайте такого, у кого язык хорошо подвешен. Пусть какую-нибудь свою книгу захватит.

Стар говорил так, точно речь шла о встрече с приверженцем культа «Я есмь».

— — Вам блондинку или брюнетку?

— Нет-нет, мужчину мне давайте, — поспешно сказал Стар.

От его звонка я воспрянула духом. После того как я сунулась в кабинет к отцу, все на свете казалось мне барахтаньем в жидких помоях. Но голос Стара все менял — менялся мой угол зрения, даже воздух другим становился.

— Вы, пожалуй, отцу о нем не говорите. Пусть фигурирует у нас под видом болгарского музыканта, что ли, — сказал напоследок Стар.

— Да они теперь одеваются, как все, — сказала я. Устроить встречу оказалось труднее, чем я думала, — переговоры Стара с Гильдией сценаристов, длившиеся год с лишним, почти зашли уже в тупик. Возможно, те, к кому я обращалась, опасались подкупа; меня спрашивали, что, собственно. Стар «выдвигает». Стар потом рассказал мне, как он готовился к встрече: прокрутил русские революционные ленты, которые хранились в его домашней фильмотеке.

Извлечены были также «Доктор Калигари» и «Андалузский пес» Сальватора Дали — Стар полагал, видимо, что они имеют отношение к делу. Его еще в двадцатых годах поразили русские фильмы, и, по совету Уайли Уайта, он велел тогда сценарному отделу составить двухстраничный конспект «Коммунистического манифеста».

Но мозг его остался глух; Стар был рационалист по взглядам, причем доходил до всего без опоры на книги, — и он только-только выкарабкался из тысячелетних древностей еврейства в конец восемнадцатого века. Крах его убеждений был бы ему невыносим — Стар хранил свойственную самоучкам-парвеню пылкую верность вымечтанному прошлому.

Встреча состоялась в комнате, которую я называла «интерьерной», — ее и еще пять комнат отделал и обставил художник по интерьеру, приезжавший к нам от Слоуна, и термин запомнился мне с той давней уже поры. Комната была донельзя интерьерная: ангорской шерсти ковер наинежнейшего рассветно-серого оттенка — нога не поднималась на него ступить; и серебристые панели, и обтянутые кожей столы, и картины кремовых тонов, и хрупкие изящные вещицы казались все такими легкозагрязнимыми, что мы дыхание сдерживали, входя; но, бывало, когда окна раскрыты и гардины капризно шелестят под ветром, станешь в дверях и любуешься. Комната эта была прямой потомок старой американской гостиной, куда пускали только по воскресеньям. Но для встречи она как раз подходила, и я надеялась этим способом ее освоить, убавить ей лоска и придать характера.

Стар прибыл первым. Он был бледен, нервничал, но голос оставался, как всегда, негромким и приветливым. У Стара была открытая мужская повадка — он подходил к вам прямо и вплотную, точно убрав с дороги все мешавшее, и вникал в вас с живым, непринужденным интересом. Я поцеловала его ни с того ни с сего и повела в «интерьерную».

— Когда кончаются ваши каникулы? — спросил он. Мы уже затрагивали прежде эту увлекательную тему.

— Чтобы вам понравиться, мне надо бы, наверно, стать чуть меньше ростом? — спросила я в ответ. — Я могу носить плоскую прическу и перейти на низкий каблук.

— Поедем вечером обедать, — предложил он. — Все будут думать, что я ваш отец, ну и пусть.

— Я обожаю поседелых, — заверила я. — Мужчина должен подпираться костылем, а иначе это просто детское амурничанье.

— А много у вас было амурничанья?

— Достаточно.

— Люди влюбчивы и разлюбчивы, цикл то и дело повторяется, да?

— Примерно каждые три года, по словам Фанни Брайс. Я в газете на днях читала.

— Не пойму, как у людей так ловко это получается. Но приходится верить глазам. Причем каждый раз у всех у них такой убежденно-влюбленный вид. И вдруг убежденность исчезает. А потом заново является.

— Вы слишком закопались в свои фильмы.

— И неужели во второй, и в третий, и в четвертый раз эта убежденность не слабеет?

— Напротив, крепнет, — сказала я. — Каждая новая влюбленность всегда убежденнее предыдущей.

Над этими словами он подумал и как будто согласился с ними.

— Пожалуй, что так. Каждая новая всегда убежденней.

Тон его не понравился мне, и я вдруг поняла, что он очень тоскует.

— Прямо наказание, — сказал он. — Скорей бы прошло и ушло.

— Ну зачем вы! Просто партнерша попалась не та. Тут доложили, что явился Бриммер — коммунист, — и я разлетелась к дверям его встречать, поскользнулась на одном из ковриков-паутинок и чуть-чуть не угодила ему в объятия.

Он был приятной внешности, этот Браммер, — слегка смахивал на Спенсера Трейси, но лицо тверже, осмысленнее, выразительней. Глядя, как они со Старом улыбаются, обмениваются рукопожатием и принимают боевую стойку, я невольно подумала, что такую собранность, готовность к борьбе редко встретишь. С этой минуты они нацелили внимание друг на друга; конечно, оба были со мной любезны дальше некуда, но интонация у них сама собой делалась «облегченней», когда они обращались ко мне.

— Что это вы, коммунисты, затеяли? — начал Стар. — Всю мою молодежь сбили с толку.

— Верней, вывели ее из спячки, — сказал Бриммер.

— Сперва мы пускаем полдюжины русских на студию — изучать ее в качестве образцовой, понимаете ли, кинофабрики, — продолжал Стар. — А вслед за тем вы принимаетесь разрушать ту целостность, то единство, которое как раз и делает студию образцовой.

• Предыдущая
• 29/32
• Следующая