Сочинения великих итальянцев XVI века - Джелли Джанбаттиста - Страница 71

IV

Узнай, что не столь давно жил в Вероне епископ Джованни Маттео Гиберти,^[395] человек известный и книжной премудростью, и умом; среди прочих достоинств его отличали любезность и радушие по отношению к людям из благородных и порядочных семейств, постоянно к нему наезжавшим и принимаемым щедро, но без излишеств, с умеренностью, какая подобает клирику. Как-то однажды наведался в те места благородный синьор по имени граф Риччардо и несколько дней прогостил в доме епископа, в кругу его домочадцев, людей большей частью благовоспитанных и ученых; те оценили и одобрили в любезнейшем кавалере его отменные манеры, превозносили его, не могли им нахвалиться, но все же приметили один небольшой изъян. Епископ, будучи весьма искушен в подобных делах, посовещался с одним из самых близких своих домашних, и вместе они решили не оставить графа в неведении на сей счет, хотя опасались его огорчить. И вот, накануне отъезда, когда граф уже со всеми распростился, епископ призвал к себе доверенного человека, на чью сдержанность мог положиться, и просил его сопроводить графа верхом часть пути, чтобы между делом и необидно указать ему на замеченный изъян, как и было уговорено. Человек сей был лет уже преклонных, весьма ученый, чрезвычайно приятный и увлекательный собеседник, изящной наружности, немало пред тем поживший при дворах знатных вельмож: звали его — впрочем, надеюсь, что он и ныне здравствует, — мессер Галатео,^[396] и это его именно советами и настояниями я был подвигнут взяться за настоящий трактат. Итак, отправившись сопровождать графа, тот вскоре навел его в разговоре на приятные предметы и так, толкуя о том о сем, доехал с ним до моста, откуда уже пора было возвращаться в Верону, и когда граф стал упрашивать его не утруждать себя долее, с радостным видом весьма мягко молвил: — Сударь! Епископ, мой господин, от души благодарит ваше сиятельство за честь, которую вы ему оказали, удостоив посещения и пребывания его скромное жилище; признательный за такую любезность, он наказал мне передать вам некий дар и сердечно просил принять его; дар же вот каков. Вы самый изящный и благовоспитанный человек из всех, кого епископу приходилось видеть, почему он и обратил особое внимание на ваши манеры; по отдельности их разобрав, он не обнаружил ни одной, которая не была бы в высшей степени приятна и похвальна, за исключением разве одного некрасивого движения губами и ртом, которое вы делаете жуя, производя при этом странный громкий звук, весьма неприятный для слуха. Вот что желал передать вам епископ, прося не пожалеть усилий, дабы избавиться от этой привычки, и прося принять как дорогое подношение сей любовный укор и предупреждение, ибо не мыслит, чтобы кто-либо еще в мире сделал вам подобное подношение. Граф, до той поры не подозревавший об изъяне, услышав упрек, сначала чуть-чуть покраснел, но, как человек весьма достойный, скоро овладел собой и отвечал: — Скажите от меня епископу, что будь таковы дары, преподносимые друг другу людьми, мы все стали бы куда богаче, чем ныне, и премного благодарите его за любезность и щедрость, я же впредь буду усердно блюсти себя. И ступайте с Богом.

V

Подумай теперь, что сказал бы епископ и его благородное окружение о тех, кто, как порой бывает, за столом ведет себя не лучше свиньи, уткнувшей рыло в пойло; кто, не подымая головы, набивает рот так, что щеки чуть не лопаются, точно у играющего на трубе или раздувающего огонь — поистине не ест, а объедается. Или о том, кто, вымазав руки чуть не до локтя, отделывает салфетку так, что тряпка в отхожем месте кажется чище. Не то этой же салфеткой бесстыдно утирает пот, обильно выступающий от спешки и обжорства и капающий со лба, с лица, с шеи, или даже прочищает нос, когда случается надобность. Таковых людей не только нельзя допустить в опрятное жилище благородного епископа, но следует изгонять отовсюду, где есть порядочные люди. Воспитанный человек не должен мазать пальцы и пачкать салфетку до того, что тошно на нее смотреть. Впрочем, вытирать пальцы о хлеб перед тем, как отправить его в рот, тоже не весьма изящно. Что касается почтенных слуг, подающих к столу, то, когда хозяин ест, они ни в коем случае не должны, стоя перед ним, чесать в голове или еще где, равно как трогать руками части тела, прикрываемые одеждой, ни даже наводить на мысль о чем-либо подобном, как случается, когда кто-либо из слуг, забывшись, сует руку за пазуху или под полы: руки должны быть на виду и вне всякого подозрения, тщательно отмытые и отчищенные, без малейшего где-либо признака грязи. Разнося блюда и наполняя бокалы, следует на то время воздержаться от сплевывания, кашля и особенно чихания, затем что подозрение, не попало ли что на еду, встревожит хозяев не меньше, чем уверенность в этом. Прислуга не должна подавать повод для таких подозрений, памятуя, что могущее случиться досаждает хозяевам не менее, чем случившееся. Если придется согревать грушу над очагом или поджаривать хлеб на угольях, не сдувай с них золу — не зря ведь говорят, что где ветер, там и брызги, — а легонечко встряхни блюдо и смахни золу чем-нибудь подходящим. Не вздумай никому предлагать свой носовой платок, хотя бы и свежайший, ибо тот, кому ты его предлагаешь, не знает, каков он, и может им побрезговать. Беседуя с человеком, не придвигайся к нему так, чтобы дышать прямо в лицо: многим неприятно чужое дыхание, даже и без дурного запаха. Этих и подобных манер надобно избегать, ибо они раздражают чувствительность людей, с которыми мы имеем дело, как о том сказано выше. А теперь перейдем к таким привычкам, которые не раздражают органов чувств, но мешают достичь того, что желанно и приятно большей части людей.

VI

Надо тебе знать, что люди от природы влекутся ко многому и разному: одни гневливы, другие угождают чреву, третьи — похоти, четвертые — стяжанию и так далее, но пребывая в обществе друг друга, люди, кажется, не думают ни о чем из перечисленного, а желают только того, что заключено в манерах, в обхождении и в беседе. Во взаимном общении людям надобно лишь то, что оно может им дать, а именно расположение, знаки уважения, веселье и так далее в подобном же роде. Поэтому не пристало говорить или делать то, что обнаруживает недостаток любви или уважения к собравшимся. Неучтиво, к примеру, в почтенной компании, занятой беседой, дремать, как многие себе позволяют, ибо этим показываешь, что тебе мало дела до присутствующих и до их беседы, не говоря уж о том, что спящий, особенно в неудобной позе, может сотворить что-либо, что неловко видеть или слышать, не то, как случается, встрепенется со сна в поту и с пеной на губах. По той же причине не стоит вскакивать и расхаживать взад и вперед по комнате, где другие сидят и беседуют. И тот, кто ерзает, вертится, потягивается и зевает или мечется как в лихорадке, обнаруживает, что ему в тягость общество, в коем он находится. Худо также вытаскивать то и дело из кармана письмо и почитывать его. Еще хуже, достав ножницы, с увлечением обстригать ногти, как будто ни во что ставя окружающих и выдумывая себе занятие, чтобы убить время. Не заслуживает подражания и тот, кто напевает себе под нос, барабанит пальцами по столу или дрыгает ногой, ибо все это изобличает его пренебрежение к окружающим. Не подобает также становиться к людям спиной или задирать ногу, так что видно части тела, обычно прикрываемые одеждой: это позволяют себе лишь при тех, кого мало уважают. Правда, если вельможа держится так перед домочадцами или при друге, низшем по положению, то этим он выказывает не спесь, но лишь ласку и простоту в отношениях. Стоять следует прямо, ни на кого не опираясь и не наваливаясь. Разговаривая, не надо подталкивать локтем собеседника, как многие делают при каждом слове, скажут — Верно я вам говорю? — или — Ну, а вы что? — А тот мессер что? — а сами локтем, локтем.

VII