Сочинения великих итальянцев XVI века - Джелли Джанбаттиста - Страница 62

XXX

На это мессер Федерико сказал:

— Синьор Граф, не могу не согласиться с вами, что письменная речь является видом разговорной речи. Я говорю лишь, что если слова, которые произносят, имеют в себе какую-то неясность, то сказанное не проникает в душу слушателя и, будучи не понятым, становится пустым звуком, чего не бывает на письме. Ибо если слова, употребляемые писателем, содержат в себе немного, не скажу трудности, но потаенного остроумия и не столь привычны, как те, что звучат в повседневных разговорах, то они придают написанному больший вес, а читателя побуждают быть внимательным и сосредоточенным, лучше оценить и насладиться умом и ученостью сочинителя: заставляя немного потрудиться способность суждения, он вкушает удовольствие, приносимое постижением вещей нелегких. А если неосведомленность читателя такова, что он не в силах преодолеть подобные трудности, то виноват здесь не сочинитель, и нельзя на основании этого заключать, что язык его не хорош. Итак, на письме, полагаю я, надлежит использовать тосканские слова, бывшие в употреблении у обитателей Тосканы в старину; ибо сие есть главное заверенное временем свидетельство того, что они добротны и способны выразить то, в связи с чем сказаны. И, сверх этого, заключают в себе прелесть (grazia) и почтенность, каковые древность сообщает не только словам, но и строениям, статуям, картинам и всему, что способно их воспринять. Зачастую одним своим благозвучием и великолепием они придают изложению красоту, благородство и изысканность, которой могут так преобразить любую сколь угодно низкую тему, что она удостоится высших похвал. Обычай же (consuetudine), которому вы придаете такое значение, мне кажется очень опасным, ведущим нередко к злоупотреблениям. Если в разговорной речи людей невежественных — а их множество — и укореняется какая-то несуразность, по-моему, из-за этого ее не стоит возводить в правило, дабы и другие ей следовали. Далее, обычаи весьма разнообразны, и нет в Италии такого известного города, у которого не было бы своего говора (maniera di parlare), отличного от всех остальных. Поскольку вы не решаетесь объявить, какой из них лучший, то человек может отдать предпочтение как бергамскому, так и флорентийскому, и, по-вашему, в этом не было бы ничего ошибочного. Мне же сдается, что тому, кто хочет избежать сомнений и обрести твердую уверенность, необходимо избрать для подражания писателя, по общему приговору считающегося хорошим, и всегда иметь его наставником и защитником от всякого, кто осмелился бы попрекать. А таковым (я говорю о народном языке), по моему убеждению, не может быть никто, кроме Петрарки и Боккаччо; всякий, им не следующий, движется на ощупь, как путник, бредущий в потемках без освещения и потому все время сбивающийся с дороги. И все же мы дерзаем не делать того, что делали прославленные люди древности, то есть заняться подражанием; без чего, я полагаю, невозможно писать хорошо. Надежное подтверждение этому дал нам Вергилий:^[347] хотя его ум и божественное дарование никому из потомков не оставили надежду преуспеть в подражании ему, сам он готов был подражать Гомеру.

XXXI

Тогда синьор Гаспаро Паллавичино сказал:

— Разговор о том, как подобно писать, действительно стоит послушать. Однако более соответствовало бы нашей цели, если бы вы разъяснили нам, как пристало Придворному говорить, потому что, мне кажется он нуждается в этом больше и ему гораздо чаще приходится обращаться к устной речи, нежели писать.

Маньифико ответил:

— Отнюдь, сей необыкновенный и совершенный Придворный обязан, без сомнения, уметь и то и другое; без этого все остальные достоинства будут, пожалуй, мало чего стоить. Поэтому, если Граф желает выполнить свое обязательство, он обучит Придворного не только хорошо говорить, но и писать.

Тогда Граф сказал:

— Синьор Маньифико, за это дело я не возьмусь, так как с моей стороны было бы большой глупостью наставлять других в том, в чем сам я не сведущ, или — даже если бы я в этом разумел — думать, что всего несколькими словами можно сделать то, что едва удавалось с таким трудом и усердием ученейшим мужам; к их сочинениям я и направил бы нашего Придворного, если бы я все же был обязан наставлять его, как писать и говорить.

Мессер Чезаре заметил:

— Синьор Маньифико имеет в виду — писать и говорить на народном языке (vulgare), а не на латинском; поэтому отсылка к сочинениям ученых мужей здесь некстати. Вам следовало бы, однако, рассказать, что вы об этом знаете, и вам все простится.

— Это я вам уже рассказал, — ответил Граф. — Что же касается тосканского наречия, то, пожалуй, высказаться о нем надлежит скорее синьору Маньифико, чем кому-либо другому.

— Я не вижу оснований, — сказал Маньифико, — чтобы не согласиться с теми, кто утверждает, что тосканское наречие — самое красивое из всех. Верно и то, что у Петрарки и Боккаччо мы находим много слов, ныне вышедших из употребления; и я, со своей стороны, их никогда не использую ни в разговоре, ни на письме; и думаю, что если бы писатели эти были еще живы, даже они их более не употребляли бы.

— Совсем напротив, — вмешался мессер Федерико, — употребляли бы. А вам, господа тосканцы, надлежало бы возродить ваш язык, а не позволять ему гибнуть, как делаете вы: ибо сейчас, можно сказать, во Флоренции его знают меньше, чем во многих других местах Италии.

Мессер Бернардо ответил на это:

— Слова, которыми не пользуются более во Флоренции, сохранились в обиходе крестьян; негодные и ущербные вследствие старости, они не приняты среди людей благородного звания.

XXXII

Здесь в разговор вступила синьора Герцогиня:

— Давайте не отклоняться от основной цели и обяжем Графа научить Придворного хорошо говорить и писать, на тосканском ли наречии или на каком-нибудь другом.

— Синьора, — ответил Граф, — я уже сказал по этому поводу, что мог; и считаю, что те же самые правила, которых держатся при обучении одному, вполне годны для обучения и другому. Но поскольку вы мне приказываете, я скажу то, что мне следовало бы сказать мессеру Федерико, который держится иного мнения, нежели я. Возможно, мне придется говорить несколько пространнее, чем было бы уместно, но я скажу все, что могу сказать. Я скажу, во-первых, что, по моему мнению, сей наш язык, именуемый народным, все еще молод и нов, хотя и давно уже находится в употреблении. В Италии, которую варвары не только опустошили и разграбили, но и надолго сделали своим пристанищем, латинский язык, вследствие общения с этими народами, стал портиться и приходить в негодность; и в результате этой порчи возникли другие языки; как реки, берущие начало на вершинах Апеннин, разделяются и стекают в два моря,^[348]так же разделились и эти языки; иные из них, сохранявшие следы латинской речи, достигли разными путями этот — одной стороны, тот — другой; один из них, сохранявший следы варварский речи, остался в Италии. Длительное время язык, употреблявшийся у нас, был неупорядоченным и неустойчивым, ибо никто не радел о нем, не сочинял на нем, не старался придать ему великолепие и изящество; в последующем, однако, несколько больше попечения о нем проявили в Тоскане, нежели в других областях Италии. Уже с этого раннего времени его цвет сохраняется здесь, потому что народ сей более других соблюдал благозвучие в произношении и надлежащий грамматический строй; а также имел трех прославленных писателей,^[349] которые искусно излагали свои мысли с помощью слов и выражений, используемых в речевом обиходе их времени. Лучше других, по моему мнению, это удалось Петрарке в любовных стихах.^[350] Со временем распространялось не только в Тоскане, но и по всей Италии среди людей благородных и сведущих в делах придворных, военных и в словесности некое стремление изъясняться и писать более изящно, чем в ранние времена дикости и бескультурья, когда полыхало пламя бедствий, принесенных варварами; и были выведены из употребления многие слова, как в самом городе Флоренции и во всей Тоскане, так и в остальной Италии, а на их место взяты другие; в этом проявилась та переменчивость, которой подвержены все дела человеческие; подобное постоянно происходит и с другими языками. Ибо, если бы сохранились и поныне самые первые писания на латинском языке, мы бы увидели, сколь отличается речь Евандра, Турна^[351] и иных латинян их эпохи от той, что была потом свойственна последним римским царям и первым консулам.^[352] Вот, например, стихи которые распевали Салии,^[353] едва были понятны последующим поколениям: будучи определенным образом составлены первыми законоучредителями, они, из уважения к религии, не подвергались переделкам. Подобным образом затем ораторы и поэты вывели из употребления многие слова, которыми пользовались их предшественники: ведь Антоний,^[354] Kpacc,^[355]Гортензий,^[356] Цицерон избегали многих слов, что употреблял Катон,^[357] а Вергилий — тех, что употреблял Энний.^[358] Сходно поступали и другие: питая к старине почтение, они, однако, ценили ее не настолько, чтобы иметь по отношению к ней такие обязательства, какие, по вашему мнению, по отношению к ней мы должны иметь сейчас. Более того, где им казалось необходимым, они ее критиковали. Так, Гораций говорил, что его предки по неразумию восхваляли Плавта,51 и считал себя вправе использовать новые слова.^[359] И Цицерон не раз порицал многих своих предшественников; умаляя Сервия Гальбу,^[360] он находил в его речах привкус старины; он утверждал, что и Энний в некоторых случаях пренебрежительно отзывался о своих предшественниках. Посему если бы мы вознамерились подражать древним, то [поступая таким образом] мы не будем подражать им. И Вергилий, который, по вашим словам, подражал Гомеру, не подражал его языку.