Чужой портрет (СИ) - Зайцева Мария - Страница 22

Пальцы тянут маску ниже, стаскивая ее окончательно, а я, вообще без мыслей, упираюсь ладонями в перчатках в каменную грудь. Желтая резина странно смотрится на темной ткани рубашки, и я отстраненно думаю, что наверняка в крови его испачкаю… Уже испачкала… На щеке — кровавый отпечаток…

И теперь тут тоже… И на диване, наверно… И зачем он так смотрит… Почему медлит? Почему не бьет? Я же заслужила… По его мнению…

Смотрю в его глаза, не отрываясь, сил у меня на это просто нет. Вообще ни на что сил нет. Только смотреть, только умирать от непонятного страха, необычного такого, от волнения, тоже странного, ни на что не похожего…

Зачем он так?..

Я же умру… Я же…

Это какой-то чудовищный транс, морок, безумие, черное, удушающее… Наваливается, льется из его глаз на меня…

Жесткие, с царапучими подушечками пальцы возвращаются опять к лицу, прихватывают за скулы неожиданно властным, грубоватым движением, заставляют невольно приоткрыть губы…

А затем Каз меня целует.

И я понимаю значение выражения “умереть от ужаса”.

Каз огромный по сравнению со мной, тяжеленный настолько, что все в глазах чернеет, и воздух в легкие так и не возвращается. Мир меркнет.

Голова отключается от ужаса, я буквально застываю! Не могу двинуться!

И лишь податливо открываю рот, позволяя терзать губы, жестко и невероятно напористо. В сознании вспыхивающими и гаснущими исками, словно фейерверк, появляются и пропадают обрывочные мысли о том, что надо сопротивляться, что так нельзя… И в то же время внутренняя жертва, привычная уже, та, что нашел и взрастил в свое время Алекс, стонет, что смысла в борьбе нет, что Каз сильнее гораздо и, если начать противостояние, то он просто воспользуется своей силой. Все равно своего добьется, но тогда мне будет больно. А так, может, и не будет? Может, пожалеет? Пощадит? Если быть послушной…

Тело, подчиняясь уже знакомому алгоритму мыслей, и действия выстраивает привычно: обмякает, слабеет, перестает упираться ладонями в грудь терзающего и все больше звереющего от вседозволенности мужчины.

Мне никогда не нравился секс.

Как может нравиться то, к чему тебя принуждают?

Но иногда, когда Алекс был в настроении, это проходило не больно. Просто… Просто надо подождать… Просто перетерпеть… Все равно ничего не сделаю. Никуда не денусь…

Он целует меня, губы твердые такие, язык в рот засовывает грубо, настойчиво. И щетина жесткая. Я потом буду вся красная.

Закрываю глаза, смиряясь с происходящим.

Руки бессильно опять сжимаю в кулаки, почему-то не в состоянии до конца расслабить. Прижимаю к груди кисти, в нелепых желтых перчатках, понимая, как это глупо, как это чревато… Но вот не могу ничего с собой поделать! Даже тот опыт, жуткий опыт секса с Алексом, не до конца выбил из меня человека. Женщину, которая ничего не может противопоставить грубому сильному мужчине. Ничего, кроме своего внутреннего “я”.

Там, глубоко внутри, еще жива девочка, светлая и чистая, умеющая радоваться и любить. Я берегла ее, я не пускала к ней грязые лапы Алекса, изо всех сил закрываясь…

И вот сейчас приходит понимание, что после сегодняшнего… Ее не станет. И меня не станет прежней. Слишком мало времени прошло, чтоб восстановиться. Слишком резкий переход.

Каз рычит возбужденно, стискивая меня сильнее, ему все нравится, похоже… Перестает терзать губы, переходит на скулы и шею, больно царапая щетиной кожу.

Отворачиваюсь, не в силах сдерживаться, поддаваться больше насилию, даже ради того, чтоб было не так больно, сильнее зажмуриваюсь, понимая, что ресницы мокрые совершенно, слезы текут по щекам. Никак не могу это контролировать…

Если заметит, то разозлится. Но он, скорее всего, не заметит… Мужчины редко замечают женские слезы…

Жесткие царапучие губы скользят по щеке… И неожиданно замирают.

А я внезапно получаю возможность сделать полноценный вдох, потому что тяжесть с груди пропадает.

Судорожно пользуюсь представившимся шансом, сглатываю ком в горле, ощущая на себе внимательный тяжелый взгляд. Глаза не открываю.

Незачем.

Он рассматривает, зачем-то медлит… Не бьет.

Но ударит все равно. Никому не нравятся слезы. Алекс меня отучал плакать во время секса. Кулаками отучал…

По скуле проходится легко-легко ладонь, стирает слезы. И по второй тоже.

Вздрагиваю и сжимаюсь каждый раз от этого невесомого прикосновения.

— Открой глаза, — тихо приказывает Каз.

С трудом разлепляю ресницы, моргаю, пытаясь сфокусировать расплывающийся взгляд.

Каз так близко.

Он не торопится вставать, навис надо мной, опирается кулаком у головы слева, а пальцы правой ладони все скользят по скуле, шее, трогают, гладят… Успокаивают?

Ошарашенная последней мыслью, смотрю в глаза Каза.

И еще больше удивляюсь.

В темных, мрачных глубинах зрачков нет злобы, разочарования, наслаждения моей слабостью, предвкушения удовольствия…

Ничего из того, что я ожидала увидеть. К чему привыкла.

В глазах Каза удивление, настороженность, внимание.

Мы смотрим друг на друга, кажется, целую вечность. Я не понимаю, что происходит, почему он так себя ведет… Это странно, непривычно… Страшно.

Я опять не могу дышать, с трудом сглатываю слезы, так и застрявшие в горле.

Каз смещает взгляд с моих глаз на горло, зрачки, и без того расширенные, еще сильнее затапливают радужку. Это завораживает…

— Испугалась?

А вот вопрос безмерно удивляет. Зачем он?

Не отвечаю, просто не в силах даже слово выдавить из себя, и Каз, опять скользнув пальцами по щеке, в этот раз чуть-чуть задевая нижнюю губу, продолжает:

— Конечно, испугалась… А я думал, что ты бесстрашная… Меня по роже прямо с душой отоварила…

Он усмехается, и зубы, белые-белые, на фоне смуглого лица, смотрятся очень красиво. Его надо не карандашом… Его надо маслом…

Боже… О чем опять я? Дура какая, боже мой…

— Ну что, продолжим? — он улыбается шире, шало и слегка безумно, чуть наклоняется ко мне, и из груди вырывается испуганный вздох, я вжимаюсь в подушку дивана, стремясь слиться с ней, и Каз тормозит чуть ли не в самый последний момент, смотрит на меня, щурится, — или хватит с тебя?

— Хва-тит… — слышу свой голос и сама ужасаюсь тому, как хрипло, бессильно, даже униженно он звучит.

Каз еще пару секунд медлит, словно решая, соглашаться со мной или нет, и, клянусь, это очень долгие секунды!

А затем, легко отжавшись от дивана, встает и так же легко дергает меня вверх, словно репку из земли, позволяя сесть на подушке ровно.

Я этим тут же пользуюсь, торопливо отползая по здоровенному кожаному монстру подальше от Каза и пытаясь привести себя в порядок. Стащить, наконец, перчатки, заправить за косынку волосы, поискать наощупь маску, проверить комплектность пуговиц.

Каз стоит надо мной, наблюдая за этими суетливыми движениями с усмешкой.

— Ну что, Маруся, — он наклоняется, заставляя меня пугливо замереть, находит утерянную маску и подает мне, — может, будем дружить?

Не отвечаю ничего, быстро пристраиваю маску на лицо, ощущая мимолетно, что кожа очень даже пострадала от бешеного поцелуя Каза, касаться ее больновато.

— Согласен, я был не прав, — Каз склоняет голову, изучая меня пристально и в этот раз на лице его никаких усмешек нет, все очень серьезно, — не надо было про деньги… Да?

Слышу в его голосе неуверенность, удивленно вскидываю глаза. Он что сейчас, ищет варианты, почему я его ударила?

Все недостаточно очевидно?

Раньше ему не отказывали, если он предлагал такое? И так по-хамски?

— Но и ты хороша… — продолжает Каз, чуть отступая, словно поняв, что я боюсь подниматься с дивана, пока он так близко, — при всех мужиках меня по морде…

— Простите… — я встаю, отвечаю тихо-тихо, просто потому, что, наверно, это правильно. А еще интуиция вопит, что именно так, будучи покорной и не раздражая излишне зверя, я смогу выбраться отсюда невредимой. Практически невредимой… — это непроизвольно…