Черные Мантии - Феваль Поль Анри - Страница 50

• Предыдущая
• 50/142
• Следующая

Баронесса продолжала свой путь, и рука ее уже коснулась дверной ручки. Девушка повторила тихим, но пронзительно зазвучавшим голосом:

– Будьте добры остаться, мадам.

И, чтобы удержать баронессу, поспешно договорила:

– Мы переменили жилище и уже более трех месяцев квартируем на улице Нотр-Дам-де-Назарет, второй вход слева, если идти от улицы Сен-Мартен.

Баронесса все еще держалась за ручку, но дверь оставалась закрытой. Эдме говорила дальше:

– В доме, который задним фасадом выходит на контору почтовых сообщений, – в глубине двора.

Эдме перевела дух, словно после тяжелой работы. Баронесса неподвижно застыла у порога, лица ее не было видно, но поза, ставшая напряженной, выдавала внезапное волнение. Должно быть, Эдме сильно страдала, однако в глазах ее промелькнуло нечто похожее на злорадство, совершенно не свойственное ее натуре. Она быстро закончила:

– На пятом этаже… Окна с синими занавесками… Знаете?

Госпожа Шварц наконец обернулась, прекрасное лицо ее было совершенно спокойно. Эдме почувствовала легкую досаду, быстро сменившуюся внезапной надеждой. «А если я ошибаюсь? – в который раз спрашивала она себя. – О, если бы это была ошибка!» Всем своим добрым сердцем девушка жаждала освободиться от мучительных подозрений.

– Знаете?.. – автоматически повторила госпожа Шварц последний вопрос девушки. – Откуда же мне знать?

Затем, словно пожалев о сказанном, надменно поинтересовалась:

– И какое мне до всего этого дело?

Но было поздно. Легкая заминка баронессы – и у Эдме не осталось никаких сомнений. Госпожа Шварц, на сей раз не ожидая ответа, проговорила вполголоса тоном мягкого сожаления:

– Бедное дитя! Я совсем забыла…

Баронесса явно намекала, что девушка пребывает во власти болезненного бреда.

Горящий взгляд Эдме, устремленный на баронессу, читал по ее лицу, как в открытой книге.

– Мадам, – заговорила она печально и с неожиданной покорностью, – когда я впервые попала в ваш дом, я была почти ребенком и, конечно же, страшно интересовалась нарядами. Никогда не видела я такой красивой, такой богатой и такой элегантной женщины, как вы. Каждую мелочь вашего каждодневного туалета я знала, как свою. Таковы молоденькие девушки, особенно если они бедны. Среди тысячи алмазных бутонов я безошибочно распознаю великолепные бриллианты, которые никогда не покидали ваших ушей.

Эдме невольно покосилась на портрет. Проследив за ее взглядом, баронесса нашла нужным пояснить:

– Муж подарил мне их, когда родилась Бланш. С тех пор я не ношу ничего другого даже на балы.

– Я знала это и подумала, что вы были бы страшно огорчены, оставшись без любимого украшения.

Госпожа Шварц сделала удивленные глаза, а затем невольно, хотя и не очень поспешно, поднесла руку к уху. Эдме достала кошелек и вынула оттуда свою бумажку.

– Вы меня напугали! – смущенно вымолвила баронесса, пытаясь улыбнуться.

– Но вы уже успокоились, не так ли? – спросила девушка столь язвительно, что кровь бросилась баронессе в лицо.

Быстрым, но несколько досадливым жестом она приподняла волосы над одним ухом, показывая сверкающий бриллиант.

– А другой? – холодно поинтересовалась Эдме.

Баронесса колебалась, побледневшие губы ее вздрагивали от обиды, но вместо того чтобы позвать слуг и выпроводить дерзкую девчонку, она с усилием улыбнулась, приподнимая волосы с другой стороны со словами:

– Я не сержусь на вас, мадемуазель.

– Мадам, – заговорила девушка, и отчетливо произносимые ею слова звучали веско и даже грозно, – этот другой обошелся вам в шесть тысяч франков. Отныне вы владелица трех совершенно одинаковых подвесок.

И Эдме неторопливо развернула бумажку и вынула оттуда бриллиант – с виду точно такой же, как те, что украшали уши госпожи Шварц.

– Вот настоящая причина моего визита сюда. Признаюсь, мне как-то в голову не приходило, что богатая дама выпутается из любой беды. Три месяца я волновалась, что вы попали в трудное положение, и первый мой выход после болезни – к вам.

Баронесса была недвижима, точно статуя. Эдме положила бриллиант на тумбочку, сделала прощальный жест и решительно направилась к двери.

Колокол во дворе замка громко сзывал гостей к ужину. Часы отбили семь с половиной. Баронесса встрепенулась, словно намереваясь кинуться вслед за девушкой, но тут же остановилась – на лестнице послышался голос барона Шварца:

– За стол! Самое время! Позовите дам!

Баронесса закрыла ладонями глаза. Наверху играла на фортепиано Бланш. Слышно было, как хлопнула калитка. Стало почти темно, бриллиант, вобравший в себя последние лучи, сверкал нестерпимым блеском.

– Ушла! – пробормотала баронесса. – Что я ей сделала?

Она судорожно схватила бриллиант, точно он слепил ее, и застыла на месте, глядя перед собой отрешенным взглядом. Голос мужа заставил ее вздрогнуть. Фортепиано наверху смолкло, легкие шаги послышались на лестнице, и Бланш, свежая, словно утренняя роза, ворвалась в салон.

– Мама! – вскричала она. – Ты здесь… и без света?.. Мне сказали, что приехала Эдме? Она будет ужинать с нами? Где же она?

Человеку, пребывающему в смущении, легче отделаться от двадцати вопросов, чем от одного.

– Пора идти, отец ждет, – ответила дочери госпожа Шварц.

Когда огни столовой, обставленной несколько патриархально, осветили ее лицо, оставалось только удивляться, как быстро восстановила баронесса Шварц видимость царственного спокойствия. Она подставила мужу лоб для поцелуя – деспот, ворчун, ревнивец, он был все-таки ее рабом – и сказала, обращаясь к барону, но одновременно и отвечая на предполагаемые вопросы Бланш:

– Я беседовала с маленькой Эдме… С мадемуазель Лебер. Она не захотела остаться на ужин, чтобы попрощаться со всеми.

– Попрощаться? – удивился барон.

– Она уходит от нас? – расстроенно спросила Бланш.

Усаживаясь на свое место в центре стола, госпожа Шварц обронила небрежно:

– Она уезжает в Америку.

– Безрассудство артистов! – воскликнул барон. – Очаровательная малышка, да, очень хороша. За океан, ловить птицу счастья. Вернется старенькая, без гроша в кармане. Забавно!.. Да, суп, можно подавать…

Эльзасский акцент придавал особую пикантность рубленым фразам барона. Бланш вознамерилась было приступить к расспросам, но за этим столом никто, кроме нее, не интересовался Эдме Лебер. Внимание гостей переключилось на водевилиста Ларсена: после супа ему вменялось в обязанность пересказывать наиболее удачные шутки из «Шаривари», «Корсара» и других сатирических журналов. Известно, в какой чести был юмор при Луи Филиппе.

Черный как смоль Савиньен Ларсен урывал куски, где только мог, обладая при этом вместимостью бездонной бочки. Что же до его творческих амбиций, то он решил пороха не выдумывать, а переделать «Сороку-воровку»[10]: чтобы склепать один какой-нибудь немудреный актик, он обворовывал штук двадцать чужих томов. «Богатая натура! – одобрял его барон Шварц, – оригинал!» Алавуа считал Ларсена ничтожеством, а господин Котантэн де ла Лурдевиль говорил про водевилиста с Пер-Лашеза так:

– То и се! Помесь угря, кошки, обезьяны и куницы, ото всех помаленьку. Но талант! Мольера заткнет за пояс!

Мы еще поговорим об Алавуа и о нашем друге Котантэне, ибо знакомство с завсегдатаями салона Шварца впереди.

– В «Шаривари», – доложил Савиньер Ларсен, – помещен портрет господина Рамье в виде майского жука, «Корсар» подыскал новую кличку для господина Монталиве, остальные; – заключил он с саркастической усмешкой, – пережевывают старье.

Смело! – похвалил барон. – Очень забавно.

Ларсен усердно штудировал юмористическую прессу – приходилось отрабатывать свой хлеб.

Однако с какой стати объявила прекрасная баронесса, что Эдме Лебер уезжает в Америку?

Можно подумать, что в высшем свете вращаются миллионы людей. Это не так. Светское общество – замкнутое пространство, в котором надо родиться. Такой обособленный мирок являл собою и салон Шварца, хотя его навряд ли можно было назвать великосветским – блеск салонам придают дамы, а их явно недоставало среди гостей банкира, хоть он и титуловался бароном.

• Предыдущая
• 50/142
• Следующая