Черные Мантии - Феваль Поль Анри - Страница 35

• Предыдущая
• 35/142
• Следующая

– Зайдите в дом; адрес вашей супруги – в моей записной книжке, – объяснила добрая женщина. – Название улицы – на первой странице, а номер дома – на последней. Записная книжка лежит на окне. Счастливого пути, господин Мэйнотт… И если у вас есть лишние деньги… Говорят, что вдова и дети господина Банселля просят теперь милостыню в Париже.

Андре медленно удалился, а добрая женщина вновь принялась копать картошку. Работая, она размышляла:

– Нет-нет, я и представить себе не могла, что он способен на такое… И при этом он стал таким жалким!.. И таким бледным!.. Как и она!.. Да, чужое добро вору не впрок, это уж точно… Лучше бы он не возвращался… и она тоже, а ребенок тут ни при чем.

Бригадир и жандарм отправились на розыски бродяги, поджегшего стога Пуассона. Андре обнаружил на окне записную книжку и взял ее в руки, делая вид, что показывает малышу картинку на обложке. На первой странице значилась улица Сурдьер, а на последней – № 21. Едва сдержав слезы, Андре обнял ребенка и ушел, унося с собой свою корзину.

Два дня спустя Андре, еще более бледный, с трудом передвигая ноги, в десять утра покинул двор парижской почтово-пассажирской конторы и спросил у продавца на углу, как добраться до улицы Сурдьер.

Стоял прекрасный день, какие выдаются порой в конце лета. Охваченный утренней суетой Париж напоминал пчелиный улей. Оглушенный этой сумятицей, Андре шел по улице Сент-Оноре, как ему посоветовал торговец; молодой человек миновал храм Сен-Рош, синие часы которого показывали половину одиннадцатого; на углу прямого, узкого, пустынного и печального проезда Андре прочел на табличке: улица Сурдьер. Он остановился, сердце его сжалось.

Что могло тревожить его теперь, перед встречей с Жюли?

Эта улица Сурдьер, от вида которой меня самого всегда бросало в дрожь, не была ни отвратительной, ни смрадной, ни жалкой, ни опасной. Она отталкивала своим холодом, заброшенностью, тишиной – словно остров смерти в бурном море кипящей жизни. Там стояли великолепные ветшающие особняки и уныло шумели запущенные сады, где солнце не пробивалось сквозь ветви деревьев. И всякий раз, когда заблудившаяся коляска тряслась по столетней, совсем нестарой мостовой, странные создания, склоняясь с невзрачных балконов, с удивлением китайцев провожали ее глазами. Как только экипаж исчезал, окна закрывались, причем некоторые – очень надолго; пауки, пользуясь этим, с верой в будущее приводили в порядок свою паутину, которую еще полгода никто не потревожит. Этой улице чрезвычайно подходило ее название: она была совершенно глухой и немой. Она нигде не начиналась и никуда не вела. Между двумя рядами угрюмых домов печалилось и скучало даже солнце.

Андре не был парижанином. Поэтому кладбищенский вид этой улицы не мог заставить его, привыкшего к тихим провинциальным уголкам, отступить, а он тем не менее отступил. Он бросился назад и, полный тревоги, вернулся на шумную Сент-Оноре.

Мужество покинуло его. Недомогание Андре обрело теперь в его сознании свое название: предчувствие. В душе молодого человека рос страх, близкий к безумию; Андре чувствовал, что над ним нависла страшная угроза.

Но какая беда подстерегала его? Разве мало ударов судьбы уже обрушилось на Андре? Чего он должен был опасаться, и какие новые страдания могли прибавиться к его мукам?

Часы храма Сен-Рош пробили одиннадцать; Андре машинально считал гулкие удары, стоя на ступенях алтаря пресвятой Богородицы. Он вошел в храм, ничего не зная; он помолился, а потом стал размышлять.

Существовал человек, простить которого он не мог. Это был зловещий незнакомец; но Андре поклялся самому себе, что посвятит, если потребуется, всю свою жизнь тому, чтобы узнать, кто его враг.

Зачем? Чтобы отомстить!

Волновало его и более сильное чувство, чем месть; это была любовь.

Андре был христианином, страшился того приговора, который сам вынес тем, кого ненавидел. Его ненависть была естественной, его месть была справедливой, однако перед Господом нет ни естественной ненависти, ни справедливой мести.

По закону Божьему человек обязан прощать…

Андре мучили сомнения. Он просил Небо покарать негодяев, шепча: «Будь столь же милосердным ко мне, как я – к врагам моим». Но о каком милосердии могла бы идти речь, если бы, покинув храм, Андре случайно встретил на ступенях человека, который похитил его счастье? Если бы Чернец, если бы Приятель-Тулонец (для обозначения объекта своей ненависти Андре располагал только этими странными именами) неожиданно предстал перед ним, а в ушах у молодого чеканщика прозвучал бы изобличающий голос: «Это он!»?

Среди верующих христиан не найдется ни одного человека, который хоть раз в жизни не вел бы с Богом подобных разговоров, не спорил, не – так сказать – торговался, не ставил своих условий… В Бретани простодушные паломники обращаются к преподобной Анне Орэйской с такими словами: «Если ты совершишь это, я совершу то-то и то-то». Да, это сделка. А почему бы и нет?

Андре Мэйнотт, глубоко погруженный в свои размышления, твердо помнивший заповеди Господни, но отстаивавший и свое человеческое право, вовсе не был безбожником. Иаков ведь тоже боролся с Господом.

На лбу у молодого человека выступил пот, щеки побледнели; он не замечал, что творилось вокруг него. Он был захвачен – если можно так выразиться – беседой с Богом. В сознании Андре отчетливо звучал роковой вопрос. Его ненависть противостояла его же любви. И Андре терпеливо, болезненно искал ответа…

Надежда отомстить прочно укоренилась в его душе; это стремление стало частицей его жизни; мысль же о прощении казалась сначала чудовищной, невозможной.

Но в молитве, словно голос Господа, звучали слова: оттолкни от себя ненависть, и Бог вернет тебе любовь!

Тем временем пустовавший до того храм начал наполняться народом. Люди в основном собирались возле ризницы; молящиеся зажигали свечи на алтаре.

Андре не думал об осторожности.

Усталость последних дней притупила его чувства. Ему казалось, что он все еще размышляет, но мозг его стал погружаться в туман, и постепенно раздумья уступили место грезам.

Ему привиделась очаровательная головка Жюли; ее чудесные улыбающиеся глаза манили его к себе. Это была его любовь. Но между Жюли и Андре пролегла все расширяющаяся пропасть, олицетворявшая его ненависть.

Храм заполнила толпа любопытных; становилось шумно. Гулко прозвучал долгий аккорд органа.

Однако день не был ни воскресным, ни праздничным. Почему же зажгли свечи в полдень? Отчего играет музыка? Что привлекло зевак? Андре не знал ответов на эти вопросы – да и какое ему было дело? Грезя или размышляя, он спорил одновременно и с самим собой, и с Богом.

Невдалеке от него, между ризницей и распятием, в дальнем углу придела пресвятой Богородицы стоял человек и с любопытством разглядывал главный неф. Давно уже мы не встречались с господином Лекоком – продавцом сейфов, который сделал такой прекрасный подарок нашему Ж.-Б. Шварцу; а между тем мы могли бы быстро узнать парижского коммерсанта по вызывающе наглому виду. Его дорожный костюм сменился очень элегантной городской одеждой несколько крикливой расцветки. Смешавшись с зеваками, Лекок, похоже, кого-то ждал.

Со своего места он мог видеть центральную часть нефа и особенно хорошо – пространство перед ризницей, где толпа, разделившись надвое, образовала живой коридор, начинавшийся у входа в ризницу.

Дверь ризницы распахнулась, и оттуда вышла процессия; зеваки сразу заволновались; за священником следовала молодая пара: невеста в белом платье с венком из флердоранжа в волосах и жених в черном фраке. Несмотря на присутствие большого числа священнослужителей, многие любопытные становились ногами на скамьи. Господину Лекоку удалось лишь мельком увидеть то, что его интересовало, но и этого ему было довольно; глаза его заблестели, а губы сложились в некое подобие улыбки.

Орган гремел. Это была свадьба, пышная свадьба.

Как только жених и невеста остановились, присутствующие, расступившись, расположились вдоль стен, чтобы лучше видеть церемонию.

• Предыдущая
• 35/142
• Следующая