Журналист: Назад в СССР (СИ) - "дядя Коля" - Страница 29

— Полистай, пока суд да дело. Только что выделили, с барского плеча…

И он посмотрел долгим взглядом на коридор, в котором исчез Воротынов.

В папке оказался блокнот Воронова, тот самый, что я видел на его столе в библиотеке. Интересненько!

Пока мы ждали разрешения пройти в палату писателя, я внимательно изучил его блокнот. Там и впрямь имелись любопытные записи, чем-то напоминающие пособие для преступника, только не для начинающего, а, судя по серьезности и изворотливости преступных схем, остроумию экономических афер и масштабности задумок, скорее, для продолжающего. Иногда мне казалось, что некоторые записи напоминают протоколы показаний уже арестованных нарушителей закона, а другие подошли бы, скорее, к лихому криминальному фильму-боевику или даже целому сериалу. И мне иногда даже казалось, что нечто подобное я где-то и когда-то уже видел. Хотя это было невозможно.

В палату мы вошли втроем. Максим Воротынов сразу же подошел к подоконнику, отдернул занавеску, и в окна, забранные прочными двойными решетками, тотчас проникло несколько лучиков света. Они пробивались сквозь ветви деревьев, которые аккуратно и плотно окружали здание изолятора с обратной стороны. А других окон в палате не было.

За этими тремя лучиками света и игрой пылинок в их течениях я и наблюдал, молча восседая на стуле на пару с Сотниковым. А потом начался разговор.

Пациент же внимательно оглядел нашу троицу и хрипло проговорил, не столько спрашивая, сколько констатируя:

— Как я понимаю, тут все пишется, поэтому настаивать на удалении вашего третьего нет смысла…

— Никакого, — кивнул Максим Юрьевич — Но я не буду вам мешать. Общайтесь на здоровье.

И он отошел к окну и занял там, как мне показалось, позицию стороннего наблюдателя. Во всех смыслах этого выражения.

Несколько минут Воронов безмолвно сидел в кровати, обложившись подушками, которых в этой палате было явно многовато для штатного постельного инвентаря. Первым нарушил затянувшееся молчание Сотников.

— Владлен Борисович, вы просили нас с Сашей подъехать. У вас есть, что нам сказать?

— Помните, мы с вами уговорились? — хрипло пробормотал писатель. — Информировать друг друга, если узнаем о каком-нибудь интересном случае… с пропавшими людьми.

Я думал, что шеф согласится и начнет потихоньку раскручивать Воронова на разговор. Но к моему глубочайшему изумлению Владимир Аркадьевич покачал головой.

— К сожалению, мы уже давно не занимаемся пропавшими людьми, Владлен Борисович…

— Я знаю, — перебил его пациент. — Вы называете это «перемещением людей». Речь пойдет именно об одном из них.

— И кто же это? — деланно осведомился Сотников. Причем от моего внимания не ускользнуло, что шеф в следующий миг скосил взгляд на меня и незаметно подмигнул.

— Это я, — последовал ответ.

И стоим с тобою рядом мы

На пороге тьмы.

Популярная советская песня

— Владлен Борисович, — проникновенно сказал Сотников. — В истории с вами столько странных и, честно скажу, необъяснимых пока что обстоятельств, что я бы хотел нашу с вами беседу начать с конкретных вопросов. Вы не возражаете?

Писатель некоторое время молчал, словно переваривая про себя сказанное шефа, а затем коротко кивнул.

— В таком случае, вопрос первый, — деловито произнес Сотников. — Что это такое, Владлен Борисович?

Он вынул из кармана пакетик с флешкой и протянул его на ладони Воронову.

Тот посмотрел на флешку, как мне показалось, с плохо скрываемым страхом. Даже слегка отодвинулся, насколько ему позволила спинка кровати.

— Откуда это у вас? — медленно произнес он.

— Переадресую ваш вопрос вам же, — кивнул шеф. — Этот предмет лежал в одном из карманов вашей одежды. Откуда он у вас, Владлен Борисович?

— Вы ничего не понимаете… — прошептал писатель.

— Охотно верю, — согласился Сотников. — Ну, так и просветите нас, пожалуйста. Повторяю свой вопрос. Что это и откуда это у вас, Владлен Борисович.

— Это слишком длинная история, — помедлив, ответил Воронов.

— Ну, так мы никуда вроде бы и не спешим. Вы же сами нас пригласили для разговора. Тогда давайте разбираться вместе. Надеюсь, и Максим Юрьевич нам в этом поможет.

Воротынов молча кивнул, по-прежнему увлечённо наблюдая за чем-то в госпитальном дворе.

Вот те раз! А меня, своего стажера, шеф, похоже, вообще пока не принимает во внимание. Чего ради тогда он притащил меня с собой сюда, в эту закрытую больничку? В качестве безмозглого истукана, бессловесного свидетеля?

Тем временем писатель все так же молчал, угрюмо глядя куда-то мимо нас и нервно покусывая губу. В таких случаях говорят: слышно, как муха жужжит под потолком.

— Владлен Борисович, — проникновенно молвил Сотников. — Я чувствую, что вы с нами неискренни. И поэтому не вижу и никакого смысла в дальнейшем продолжении нашей беседы. Давайте тогда прощаться, что ли.

Воронов издал нечленораздельный, сдавленный звук и беспокойно заерзал в постели, словно одновременно хотел и привлечь наше внимание, и защититься от чего-то. Лицо его вдруг приобрело плаксивое, страдальческое выражение полнейшего отчаяния, словно писатель мучительно пытался что-то сказать нам, что-то до нас донести, но его никто здесь не понимал. Казалось, он сейчас расплачется от отчаяния и бессилия.

И вдруг я понял.

Да ведь он боится!

Да-да, этот Воронов явно чего-то боится, причем боится панически. Оттого и чувствует себя как затравленный зверь, всеми силами пытаясь не показывать нам этого. И согласился на разговор именно по этой причине: он напуган и ищет защиты всеми возможными способами.

Но от кого или от чего?

Думаю, это отчетливо видел и Сотников, и даже, наверное, Воротынов, даром, что тот в течение всего времени нашего разговора пока что стоял к нам спиной.

Но мы все втроем сейчас хранили красноречивое, прямо-таки кромешное молчание. И тогда писатель заговорил первым.

Уже который год он пребывал в смятении. Ему отныне не думалось, не сочинялось, не писалось. Он безбожно затянул два договора с издательствами, угодив в жуткий цейтнот, но целыми днями напролет никак не мог заставить себя сесть за пишущую машинку, отличную югославскую копию популярной западногерманской «Олимпии», на которой печатал свои тексты сам Хулио Кортасар, прозаик с мировым именем. Югославы выпускали свою пишмашинку под названием Unis TBM, причем снабдили ее ярлыком «De Luxe», и не случайно: «юги» специально делали ее для экспорта в Советский Союз с русской, «кириллической» раскладкой, а благодаря компактным и малым размерам, на «Юнисе» можно было комфортно печатать, что называется, на коленке.

Печатной технике Владлена Воронова завидовали многие его коллеги и собратья по перу, однако сам он в скором времени убедился, что его «Юнис» — это каменный век. Такой успешный и плодовитый автор как он был вполне достоин иметь в своем распоряжении гораздо более современную и комфортную печать, нежели продукция стран народной демократии, не говоря уже о советских печатных «гробах», тяжелых и громоздких. Но Воронов поначалу и представить себе не мог, что его желание очень скоро сбудется столь невероятным образом.

В первый раз это произошло с ним во сне, в одну из ночей 1970-го года. Полуодетый, в одних трусах и майке, он неожиданно проснулся на берегу какого-то глухого озера, где никогда прежде не бывал. Стояла по всем приметам середина октября, листья на деревьях почти все облетели, и от воды дул холодный, пронизывающий насквозь ветер. Вдали пролегала автострада, и по ней часто пробегали машины незнакомых ему марок. Дрожа от холода, Воронов заполз в кусты и, обхватив себя руками, попытался хоть как-то согреться, а заодно и привести в порядок мысли и чувства.