Адольф Гитлер (Том 3) - Фест Иоахим К. - Страница 44

• Предыдущая
• 44/108
• Следующая

Более сильным ударом была для него другая новость, которая вырвала его из задумчивости. Она пришла из Рима и гласила ни много ни мало, что Италия делает приготовления к тому, чтобы тайком выйти из союза, который был лишь недавно заключен с такой помпой. Последние недели Муссолини, чем ближе, как казалось, надвигался конфликт, был подвержен резким перепадам настроения – от подъема до отчаяния, как это бывает с сангвиниками. Чиано не без иронии отмечает в дневнике колебания «на качелях эмоций»: то дуче демонстрирует решимость остаться в стороне от войны Гитлера, «потом говорит, что честь требует идти с Германией, заверяя, что хочет получить свою долю добычи в виде Хорватии и Далмации»; двумя днями позже желает «подготовить отход от Германии, но действовать осторожно», затем опять «считает все еще возможным, что демократии не станут ввязываться, и Германия с минимальными затратами провернет блестящий гешефт, и ему не хотелось бы остаться с пустыми руками. Кроме того, он боится разгневать Гитлера» [302]. В такой сумятице перечеркивающих друг друга мотивов 25 августа в 15. 30 он заверил германского посла в безусловной поддержке, это обещание он аннулировал двумя часами позже телеграммой Гитлеру, выдвигая условием поддержки такой огромный перечень материальной помощи, что «им можно было убить быка», как сказал Чиано, используя не совсем удачный образ [303]. Ссылаясь на то, что в двусторонних соглашениях война планировалась на более поздний срок, и армия Италии не вооружена для борьбы, он пытался выкрутиться из альтернативы между гибелью и предательством.

Строго говоря, у Гитлера не было оснований обижаться. Итальянцы могли чувствовать себя обманутыми, оскорбленными бесчисленное количество раз презрительным обращением, посланное с опозданием письмо, которым он извещал о пакте с Москвой, было образцом пренебрежительной дипломатии, которая отделывалась от союзника, желавшего иметь реальную информацию, банальными фразами и дешевой газетной агиткой о чинимых над немцами зверствах, но ни звуком не обмолвилось об идеологических и политических последствиях, вытекавших из поворота всех позиций на 180 градусов. Однако Гитлер распростился с итальянским послом, который передал ему письмо Муссолини, с «ледяным лицом», и рейхсканцелярия опять гудела «презрительными замечаниями в адрес «неверных партнеров по оси». Несколькими минутами позже Гитлер отменил приказ о наступлении. «Фюрер в весьма подавленном настроении», – записал Гальдер в своем дневнике [304].

Казалось, что события драматически замедлились. Только тремя днями позже Гитлер, как рассказывали люди из его окружения, не в лучшей форме – со следами бессонных ночей, голос срывался – выступил на собрании ответственных партийных и военных руководителей и попытался оправдать поведение Муссолини. Он был в мрачном настроении и заявил, что предстоящая война будет «очень тяжелой, может быть, безнадежной». Однако он не отступил от своего решения, сопротивление, как всегда, только усиливало его упорство: «пока я жив, ни о какой капитуляции и речи быть не может» [305]. В качестве новой даты для нападения он определил 1 сентября.

Вследствие этого события последних дней: страстные усилия сохранить мир, послания, поездки и развернувшаяся между столицами активность – несут на себе печать ирреальности; перед обращающимся к истории они предстают отчасти как театр абсурда, с обилием диалогов между глухими и немыми, легко разгадываемой путаницей и порой гротескными сценами. Напрасным было трогательное личное обращение Даладье и призывы Кулондра, который сказал Гитлеру все, «что может сказать мне мое сердце человека и француза», напрасным был примирительный жест Англии, на который Гитлер ответил лишь новыми упреками, так что даже терпеливый Гендерсон утратил выдержку и попытался перекричать Гитлера, он не желает «слышать таких речей ни от него, ни от кого другого. Если он хочет войны, то он ее получит!»; и, наконец, напрасным было заклинающее письмо Муссолини, который хотел склонить Гитлера к решению проблемы при помощи конференции, заверяя, что «это не нарушит ритм Ваших замечательных свершений» [306].

Только два противника, казалось, знали, что ситуация безвыходна: Гитлер и Бек. Только они одни думали исключительно о войне, один толкая к ней события, нетерпеливо зафиксировавшись на назначенном им самим сроке, другой фаталистически, устало, имея перед глазами неподкупную судьбу. Гитлер был так зациклен на использовании своей военной мощи, что уже не видел политических возможностей. Из записок английских дипломатов видно, каких маневров ожидал Лондон и к каким уступкам он готовился: за один только отказ от войны Гитлер предположительно получил бы не только Данциг и линию коммуникаций[307], но и обещание Англии восстановить колониальные владения[308], а также переговоры о крупном компромиссе [309].

Однако Гитлер уже не мыслил альтернативами, в этот момент впервые проявилась явно усиливающаяся в последующие годы неспособность его выходить за рамки военных целей и постоянно анализировать военное положение под углом зрения его политических возможностей. Он хотя и принял английское предложение о прямых переговорах с Польшей, но тут же придал делу ультимативный оборот и потребовал прибытия польского представителя, имеющего все полномочия, в течение суток. В этом шахматном ходе явно просматривалось намерение принудить Польшу к капитуляции или, как это было в свое время с Чехословакией, выставить ее в роли нарушителя мира. Список требований, который приготовила Германия к переговорам, был полностью нацелен на разложение фронта противостоящих сил при помощи мнимых уступок: хотя в нем было требование возврата Данцига, он в остальном служил попытке завоевать мировое общественное мнение на свою сторону, предлагался целый набор мер: и плебисциты, и компенсации, и форма международного контроля, гарантии прав меньшинств и предложения по демобилизации. Гальдер записал о беседе с Гитлером во второй половине дня 29 августа: «Фюрер надеется, что вобьет клин между Англией, Францией и Польшей… Основные идеи: выставить только демографические и демократические требования». А далее идет настоящий график:

«30.8. – поляки в Берлине. 31.8. – разрыв. 01.9. – применение силы» [310].

Однако поляки в Берлин не приехали; Бека слишком пугали тени Шушнига и Гахи. На неустанные настойчивые запросы англичан и французов, к которым присоединились также и итальянцы, он лишь подавлено и коротко отвечал, что переговоры вести не о чем. Утром 31 августа Гендерсон был проинформирован, что Гитлер отдаст приказ о нападении, если польское правительство не согласится прислать представителя до 12 часов. Опять, как совсем недавно в Москве, началась борьба с польской непреклонностью наперегонки со временем. Гендерсон попытался переубедить своего коллегу в Берлине, направив к нему двух сотрудников. Липский принял посетителей, как рассказывал один из них, в своем рабочем кабинете, откуда была убрана часть вещей и обстановки, он был «бледен, как полотно», взял дрожащими руками бумагу с перечнем немецких требований, посмотрел на нее неподвижным отсутствующим взглядом и наконец тихо произнес, что не может разобраться в том, что там написано; он только знает, что надо оставаться твердыми и что «брошенная своими союзниками Польша готова воевать и умереть в одиночку»[311]: смерть была единственной идеей Польши. Таким же по духу было переданное в 12. 40 по телеграфу указание Бека своему послу в Берлине, это был документ, свидетельствовавший о растерянности, примечательно только время его отправления: в ту же минуту Гитлер подписал «директиву № 1 о ведении войны», немногим позже он ответил на вопрос итальянского посла, что все уже решено [312].

• Предыдущая
• 44/108
• Следующая