Леонид Красин. Красный лорд - Эрлихман Вадим Викторович - Страница 77

Его надежды на налаживание отношений с Францией при правительстве Эррио не оправдались: как большинство французских правительств, оно было весьма шатким. Красин писал: «Вопрос об отношениях с СССР и даже вопрос о долгах, в сущности, сейчас мало интересует Эррио — ведь некогда заботиться о прическе, когда вопрос идет о голове». Скоро правительство пало, и в новом кабинете Поля Пенлеве пост министра иностранных дел занял ветеран французской политики Аристид Бриан. Однажды он неожиданно явился в полпредство к Красину и вполне дружелюбно пообщался с ним, выразив надежду на урегулирование всех спорных вопросов. «Стелет довольно мягко, посмотрим, каково будет спать», — комментировал Леонид Борисович. И действительно, Бриан, как и Эррио, не смог улучшить отношения с СССР, поскольку был занят политическим выживанием.

Начало серьезных переговоров бесконечно откладывалось. Все, что удалось сделать, — создать Консультативный комитет по франко-русским делам во главе с депутатом парламента Виктором Дальбиезом. Переговоры Красина с ним начались 30 мая с обсуждения вопроса о судьбе кораблей Черноморского флота, уведенных белыми после Гражданской войны в тунисский порт Бизерта. Обсуждалось также создание в Париже совместного банка для содействия торговле двух стран, но в итоге банк был основан Советским правительством на свои средства. Красин участвовал в создании павильона СССР на Международной выставке декоративных искусств. Он обратился с письмом к А. Луначарскому с просьбой отобрать экспонаты для выставки, напомнив, что необходимо «во что бы то ни стало избежать упрека в том, что мы хотим щегольнуть артистическими достижениями предыдущей эпохи. Мы должны выставить пусть бедное или недостаточное, но непременно свое, советское».

В открывшейся 4 июля 1925 года в Гран-Пале выставке приняли участие Государственный русский музей, Академия художеств, Ленинградский фарфоровый завод, Монетный двор, а также известные советские архитекторы и художники — К. С. Мельников, В. А. Щуко, А. Н. Остроумова-Лебедева, В. В. Лебедев и другие. Красин выступил с краткой речью на открытии советского павильона, где присутствовали министры, дипломаты, представители прессы. Правда, праздник был подпорчен, когда собравшиеся вокруг дворца сторонники коммунистов начали петь «Интернационал»: сенатор Анатоль де Монзи, считавшийся сторонником франко-советской дружбы, устроил скандал, обвинив полпреда в провоцировании беспорядков, но Красин, как истинный дипломат, только иронически улыбался…

В Париже он сделал еще одно полезное дело — когда-то поселившийся там выходец из России со знаменательной фамилией Онегин создал Пушкинский музей, скупая для него на последние деньги книги и предметы, относящиеся к «солнцу русской поэзии». Теперь он состарился, и музею, в фонде которого были уникальные издания, грозила гибель. Красин, как пишет Любовь Васильевна, купил у него коллекцию музея и отослал ее в Москву. Пушкин и другие классики (особенно Некрасов) оставались для него образцом, и он, по словам жены, равнодушно относился к современной литературе, живописи, музыке. Правда, любил синематограф — они с женой, как и с Тамарой, с удовольствием ходили на романтические мелодрамы, нравились им и буффонады Чарли Чаплина. Любил он и гулять по старинным кварталам Парижа, хотя ему угрожали новые попытки покушения. Обеспокоенные сотрудники посольства нашли для него телохранителя, но жена пишет: «Дочери рассказывали мне, что он находил особое удовольствие, ускользая от его наблюдения. Когда ему говорили, что ему угрожает опасность, он только отмахивался со словами „все это ерунда“».

Во Франции он продолжал встречаться с русскими эмигрантами (тогда такое еще позволялось советским дипломатам) и выполнять относившиеся к ним «просьбы» ГПУ. Одна из них касалась его старого друга Соломона, который в 1923 году был обвинен в финансовых злоупотреблениях, уволен из «Аркоса» и уехал в Бельгию, откуда отказался вернуться, став таким образом одним из первых советских невозвращенцев. Красин старался не поддерживать с ним контактов, но в начале 1925 года вдруг отправил ему письмо, предлагая ни больше ни меньше как стать руководителем агентурной сети ГПУ в Европе. Это письмо настолько возмутило Соломона, что он прекратил все отношения с Красиным, а перед этим отправил ему письмо, в котором говорилось: «Как ты, Леонид, мой друг юности, мой товарищ, мой брат, пишешь мне это!.. Поистине страшные времена наступили, если ТЫ — нет! это невозможно!.. глазам не верю… — ТЫ предлагаешь мне взять на себя это ПОДЛОЕ место, этот „выдающийся пост“, как ты его называешь!»

В цитатах из письма Красина, приведенных Соломоном, знаменателен такой фрагмент: «Ты сделаешь мне личную услугу, великую услугу, ты спасешь меня, если согласишься… Мои шансы очень упали, на меня вешают всех собак… и единственное спасение в том, если ты примешь это назначение и станешь во главе („о, как ты мог это выговорить!“ — патетично восклицает Соломон) чекистских организаций за рубежом…» По словам Красина, Дзержинский и его соратники «с восторгом» отнеслись к идее предложить этот пост Соломону, которого он соблазнял как опытный искуситель: «Ты получишь высокое назначение — пока еще название не придумано — генерального консула на всю Европу и др. страны… тебе будут подчинены все консулы… и, кроме того, ты будешь шефом всех учреждений ЧК, разведупра… словом, всей сетью замаскированных». Обличив бывшего друга, Георгий Александрович в итоге посоветовал ему «взять револьвер и покончить с собой». Неизвестно, было ли это письмо отправлено; его копию жена умершего в 1934 году Соломона нашла в его бумагах и передала в Русский архив в Праге, поскольку оно «проливает яркий свет на моральный облик Красина».

Красин действительно пытался в то время поладить с ГПУ, которое то и дело арестовывало его сотрудников, собирая компромат на него самого. В начале 1925 года в Лондон прибыла партийная комиссия для обследования деятельности «Аркоса», которая доложила в Москву о множестве нарушений. Под ударом оказался поставленный Красиным председатель правления этой организации А. Квятковский, которого в июне отозвали в Москву и там отправили за решетку. В 1927 году на закрытом процессе он был приговорен в 10 годам заключения, после чего бесследно исчез. Именно после этого из «Аркоса» и других торговых организаций за рубежом потянулся ручеек невозвращенцев. Впрочем, были они и до этого — например, в 1924 уехал в Америку пасынок Красина Владимир Кудрявский, которого отчим тоже пристроил на работу в «Аркос». В мемуарах он пишет, что сообщил о своем решении Красину, жившему тогда в Париже, и тот сказал, что не осуждает его. Но сам он был связан с советской властью слишком тесно, чтобы воплотить намерения уехать за границу, которые высказывал еще несколько лет назад. И дело было не в материальных благах и не в статусе — он, конечно, ценил это, но всегда ставил дело, которое делал, гораздо выше. К тому же он, как ни банально это звучит, не мог представить, что будет доживать жизнь вдали от родины, припечатанный для всех ее граждан клеймом невозвращенца — почти что предателя.

Значение Красина в советской «пирамиде власти» неуклонно убывало. В октябре 1925 года его без всякого предупреждения решили перевести на должность полпреда обратно в Лондоне, заменив Раковским, который давно добивался этого. В письме жене 23 октября Красин комментировал это так: «По правде сказать, я почти никак (даже и про себя, не говоря уже внешне) не реагировал на эту перемену. С одной стороны, несколько жаль Фр[анцию] из-за климата, главным образом, и из-за здоровья маманички, а с другой — мне так опротивели французы и так бесплодно и глупо было это годичное сиденье в Париже, что я, по правде сказать, не без удовольствия распрощаюсь со всеми этими господами]. Конечно, и в Лондоне не на розах придется возлежать, но как будто там все же больше похоже на дело. А и еще общее, я все более теряю вкус к дипломатической работе, и она меня влечет к себе все меньше и меньше».