Леонид Красин. Красный лорд - Эрлихман Вадим Викторович - Страница 46

^{Лев Троцкий в 1918 г.}

Положение на фронте между тем продолжало ухудшаться, производство, несмотря на усилия ВПК, все больше буксовало, в народе росло недовольство. Как и многие, Красин одобрял убийство Распутина, избавившее страну от «зловещего влияния» сибирского «старца», но в целом его отношение к происходящему становилось все более пессимистическим. Не веря в способность власти удержать ситуацию под контролем, он в то же время отрицательно относился к революции и революционным партиям, включая большевиков. Тот же Соломон вспоминает, как кто-то из знакомых привлек его к сбору помощи бедствующему в эмиграции Ленину и он пришел с этой просьбой к Красину. Тот отнесся к просьбе «грубо-отрицательно, вспомнив при этом все свои личные счеты с Лениным». Но потом все-таки «вынул из своего „жирного“ бумажника десять рублей и протянул их мне. Это было так неприлично! Я отклонил эту лепту, причем Красин с нескрываемым удовольствием положил ассигнации обратно в свой бумажник».

Эта сцена плохо вяжется с образом человека, щедро жертвующего деньги на госпитали, но следует помнить, что Красин был довольно злопамятен — это показывают его отношения с Литвиновым, Чичериным и другими деятелями. Он был готов забыть обиды ради дела, но, похоже, в самом конце существования старой России общих дел с Лениным иметь не собирался.

При всей своей информированности Красин, как и большинство жителей империи, был застигнут Февральской революцией врасплох. О начавшихся 21 февраля беспорядках в Петрограде он узнал на следующий день: толпа громила хлебные лавки, взбудораженная слухами о введении карточек. К лозунгу «Хлеба!» очень скоро присоединились другие — «Долой войну!» и «Долой царя!». 25 февраля Николай II, находившийся на фронте, приказал командующему столичным гарнизоном генералу Хабалову решительно подавить беспорядки. На другой день войска начали расстреливать демонстрантов, однако многие солдаты отказывались выполнять приказ, а некоторые переходили на сторону народа. 27 февраля большая часть гарнизона восстала, и наскоро созданный Временный комитет Государственной думы объявил себя новым правительством страны. Тогда же думскими социалистами был создан Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, также претендовавший на власть.

^{Гостиница «Метрополь», где жил Красин в 1918–1923 гг.}

Утром предыдущего дня Красин, собираясь на работу, обнаружил, что поезда из Царского Села в столицу не ходят. Любовь Красина вспоминает: «Несколько дней мы были совершенно отрезаны от происходящего. Мой муж все это время сохранял спокойствие и серьезность. Что бы он ни думал, он говорил очень мало и оставался спокойным, чтобы не увеличивать царящую вокруг него тревогу». Где-то вдалеке слышалась стрельба, а через пару дней в центре города толпа солдат разгромила винные склады. «Вино и спирт, — пишет Любовь Васильевна, — текли разноцветными струйками по улице, и некоторые вставали на четвереньки, чтобы утолить жажду алкоголем из грязной канавы. Это было отталкивающее зрелище, много говорящее тем из нас, кто помнил историю Французской революции».

Второго марта было создано Временное правительство, и положение в столице постепенно нормализовалось. Вскоре жена Красина с дочками отправилась в город на балет. Людмила Матиас рассказывала: «Помню, что улицы были почти пусты, а на одной из них лежали две мертвые лошади, что показалось нам очень странным. Вывески на лавках были сбиты, потому что там было написано: „С разрешения Его императорского величества“, а наверху нарисованы двуглавые имперские орлы. „Это революция“, — сказали нам. Моя сестра Катя, которой было тогда восемь, была очень недовольна: „Я хотела, когда вырасту, блистать в высшем обществе, а теперь никакого общества не будет“». Маленькая Катя понимала ситуацию гораздо лучше, чем многие взрослые, которые бурно радовались наступившей свободе.

Красин не радовался — приехавший к нему Соломон застал его в унынии: «Он с каким-то озлоблением и нехорошей иронией говорил о революции, издевался над всем и вся, брюзжал… — Нет, Жоржик, ты подумай только, — жаловался он, — ведь у меня, у старого революционера с громадным активом, мои рабочие реквизировали автомобиль! И как подло они это сделали! Я выхожу из правления… мой автомобиль стоит у подъезда… иду к нему и вдруг вижу около него кучку рабочих с нашего завода, которые горячо препираются о чем-то с моим шофером… Спрашиваю, в чем дело? Рабочие сперва заминаются, а потом, вдруг набравшись смелости, говорят: „Мы постановили реквизировать вашу машину для надобностей революции!“ Я замкнулся в себя и молчал, но мой шофер продолжал препираться, доказывая рабочим, что я-де известный старый революционер, что мне автомобиль тоже нужен для революционной работы… Тут рабочие начали издеваться, свистать, улюлюкать… Словом, я велел шоферу сойти с машины и передать ее „товарищам“ (это слово он произнес с презрением), а сам должен был пешком тащиться на Царскосельский вокзал, ибо извозчиков не было… Вот тебе справедливость!»

И все же он не утратил прежней энергии — предвидя дальнейший развал, стремился спасти то, что еще можно. После революции он возобновил сотрудничество с Горьким, с которым снова встретился в Куоккале летом 1915-го (они жили на соседних дачах). Теперь писатель убедил его возглавить экспертную комиссию при Петроградском Совете, которая должна была взять на учет и охранять объекты, имеющие художественную и историческую ценность. Фактически эта комиссия так и не заработала, да у нее и не было возможностей спасти памятники старины от вандализма «революционных масс». Не слишком успешным было и другое начинание — Ассоциация содействия развитию и распространению прикладных наук, которая должна была направлять часть доходов промышленных предприятий (прежде всего подведомственных ВПК) на финансирование научно-технических исследований. Однако этих доходов становилось все меньше: рабочие постоянно бастовали, из-за коллапса транспорта почти прекратились поставки сырья на предприятия, которые чаще простаивали, чем работали. Типичной была судьба завода компании «Сименс-Шуккерт» на Московской заставе: число рабочих там в течение 1917 года сократилось втрое, а производство продукции в 25 раз. В итоге по распоряжению Красина завод законсервировали, а его оборудование передали заводу динамо-машин на Васильевском острове.

Красин и Горький все же смогли осуществить одно совместное предприятие — возобновили газету «Новая жизнь». Пользуясь своими связями, Леонид Борисович добыл для нее печатную машину из одной закрытой типографии, а Алексей Максимович собрал по подписке крупную сумму (ему помогала Мария Андреева, с которой он дружил, но уже не жил — последние годы бывшая революционерка числилась любовницей шефа жандармов генерала Джунковского). Первый номер газеты, в которой Красин стал управляющим делами, вышел 18 апреля, и вскоре она стала одной из самых популярных в столице. В те же дни Красин довольно неожиданно получил приглашение встретиться с Лениным — вождь большевиков вернулся в Россию 3 апреля и был триумфально встречен сторонниками на Финляндском вокзале. Вскоре после этого он попросил Авеля Енукидзе, оставшегося его преданным сторонником, устроить его встречу с Красиным, которая состоялась в конце апреля, а за ней последовала и вторая.

^{Генерал Людендорф, с которым Красин встретился в 1918 г.}

Авель Енукидзе вспоминает: «Два раза Владимир Ильич в моем сопровождении имел свидания с Леонидом Борисовичем, которые несколько часов длились, и оба этих свидания не привели тогда ни к каким тесным связям между ними, но чрезвычайно много устранили того, что накопилось за 3–4 года разрыва. <…> Оба раза свидания происходили в канцелярии завода Барановского около Большого проспекта. Мы сидели, Ленин обыкновенно лежал на кушетке». О содержании бесед Енукидзе ничего не сообщает, но можно предположить, что Ленин уговаривал Красина присоединиться к большевикам, а тот отказывался, поскольку понимал, что это требует от него полного подчинения ленинскому авторитету. Он все еще не забыл свою обиду и, по словам Соломона, называл Ильича маньяком и жалким демагогом, которого следовало «пристрелить, как бешеную собаку». Ленин был куда прагматичнее; для него отношение к человеку всецело определялось полезностью последнего для дела революции.