Леонид Красин. Красный лорд - Эрлихман Вадим Викторович - Страница 24

^{Фабрика Морозовых в Орехово-Зуеве}

Но пока что такая перспектива не угрожала никому из лидеров малочисленной (менее 20 тысяч человек) партии, загнанной в подполье или в эмиграцию. Красин по-прежнему считал, что для успеха в борьбе с царизмом ей нужно максимальное единство, даже ценой уступок, но многие его товарищи предпочитали бороться за власть (пускай и подпольную) в своих организациях. Такая борьба развернулась и в Баку — и не только между большевиками и меньшевиками, но и между представителями разных национальностей, проживающих в городе. Среди грузин наибольшее влияние приобрели меньшевики, хотя было и влиятельное большевистское ядро, а в большевистской фракции преобладали русские и армяне. Азербайджанцы (татары) образовали свою социал-демократическую организацию «Гуммет», существовавшую независимо от партийного центра. Трения между ними то и дело выходили наружу, угрожая безупречной системе конспирации, налаженной Красиным и его товарищами. Пребывание в Баку все меньше нравилось ему, к тому же Баиловская электростанция была построена, а новой работы пока не было.

С весны 1904 года он начал искать новое место работы, надеясь на помощь влиятельных знакомых, в том числе Саввы Морозова. С директором-распорядителем Товарищества Никольской мануфактуры он, как уже говорилось, познакомился годом ранее с подачи Горького. Первая встреча была, казалось бы, не слишком приятной: Красин с ходу попросил у фабриканта денег на нужды партии. На вопрос «сколько», последовал ответ: «Давайте больше!» Договорились о 24 тысячах в год, что было тогда весьма внушительной суммой. Потом Морозов стал расспрашивать собеседника о его профессии, оживился, узнав, что тот строит электростанцию в Баку, — и тут же предложил заняться электрификацией его фабрик в Орехово-Зуеве. Рассказывая об этой беседе, Горький дает еще одно выразительное описание Красина: «Тонкий, сухощавый, лицо, по первому взгляду, будто „суздальское“, с хитрецой, но, всмотревшись, убеждаешься, что этот резко очерченный рот, хрящеватый нос, выпуклый лоб, разрезанный глубокой складкой, — всё это знаменует человека, по-русски обаятельного, но не по-русски энергичного».

Возможно, разговор о работе у Морозова тогда еще не заходил, но Красин, несомненно, имел это в виду, когда в феврале 1904-го пригласил фабриканта на свой доклад в Московском политехническом обществе, посвященный электрификации нефтепромыслов в Баку. После этого ему и была предложена работа в Орехово-Зуеве, а через две недели он получил официальное приглашение. Другой причиной отъезда стала малярия, которой Красин заразился в Баку, — эта затяжная болезнь мучила его не один год и серьезно подорвала здоровье, хотя он еще долго не хотел признаваться себе в этом. В июне он сдал типографию Трифону Енукидзе, тепло попрощался с коллегами по работе и уехал из города вместе с невенчанной женой.

В Москве он снял квартиру, где поселился с Любой и детьми, и каждое утро ездил в пролетке или на пригородном поезде в недалекое Орехово-Зуево. Иногда оставался там ночевать в выделенном правлением домике. С Морозовым они периодически общались не только по работе, но и просто так, продолжая симпатизировать друг другу. Месяца через три после начала их сотрудничества Морозов говорил Горькому о новом сотруднике: «Хорош. Прежде всего — идеальный работник. Сам любит работу и других умеет заставить. И — умён. Во все стороны умён. Глазок хозяйский есть: сразу видит цену дела». Передавая этот отзыв, писатель добавлял: «Его влияние на Савву для меня несомненно, я видел, как Савва, подчиняясь обаянию личности Л. Б., растёт, становится всё бодрее, живей и всё более беззаботно рискует своим положением».

Впрочем, в их отношениях не всё было гладко, хотя бы потому, что Морозов видел в Красине прежде всего интересного человека и собеседника, а тот в нем — источник финансов для себя и партии. Последним были весьма недовольны мать фабриканта и его жена. Масла в огонь подливал и роман Морозова с Марией Андреевой, гражданской женой Горького, — одна компания, высокие отношения! Правда, летом 1904-го Савва Тимофеевич расстался с Андреевой и тогда же начал отходить от поддержки большевиков, переориентируясь на либеральные круги. Это не очень-то соответствует словам о риске, на который будто бы толкал Красин своего работодателя. Правда, обещанные 24 тысячи Морозов партии все еще выплачивал, но увеличить эту сумму вопреки красинским уговорам отказывался. Правда, надо учитывать, что в основном деньгами распоряжалась его властная мать Мария Федоровна, у которой Савва фактически получал зарплату.

Приехав в Орехово-Зуево, Красин ожидал внимания со стороны полиции, но она в общем-то осталась к нему равнодушной, притом что негласный надзор остался в силе, заставляя по-прежнему соблюдать правила конспирации. Зато за ним постоянно следили «шпики и агенты» правления предприятия, отчеты которых ложились на стол Марии Федоровны, боящейся (и не зря) «вредного влияния» инженера на ее сына. Первое столкновение с начальством у Красина произошло из-за положения, по которому никто из сотрудников не мог выезжать в Москву и другие города без разрешения правления. Он потребовал у Саввы изъять его из-под действия этого правила и получил такое разрешение — к неудовольствию других директоров.

^{Делегаты Третьего съезда РСДРП. Из альбома 1925 г.}

Поездки в Москву, которые он обосновывал посещением театров и концертов, на самом деле требовались для налаживания связей с местными социал-демократами, многие из которых были ему знакомы со времен ссылки в Нижний Новгород. Правда, будучи членом ЦК, он не имел права участвовать в местной работе, чтобы не подвергать опасности провала себя самого и партийную организацию. Но личные встречи не запрещались, а в ходе их можно было обсудить многое — например, устройство подпольной типографии.

Накопленный в Баку опыт Красин был не прочь применить в других городах, где тоже надо было налаживать партийную пропаганду. Для этого он осенью 1904-го пригласил в Москву Трифона Енукидзе, который по его заданию снял на Лесной улице помещение в доходном доме купца Колупаева. Там по бакинскому образцу был открыт магазин-склад под вывеской «Оптовая торговля кавказскими фруктами Каландадзе». В его подвале приехавшие с Трифоном опытные печатники «Нины» установили аугсбургский станок, тоже привезенный из Баку. Район был наводнен полицией, напротив находилась Бутырская тюрьма, поэтому работа по наведению маскировки заняла длительное время — типография заработала только весной 1905 года. Расчет ее устроителей оправдался: блюстители порядка сквозь пальцы смотрели на то, что происходило у них под носом, и типографию на Лесной так и не раскрыли (сейчас в ее помещении работает музей).

«Нина» следовала за Красиным повсюду, словно ревнивая жена. Когда он осенью того же 1905 года перебрался из Москвы в Петербург, за ним уехала и типография, которую ЦК партии решил тогда перевести на легальное положение. В ней печатались большевистская газета «Новая жизнь» и другие издания, но в следующем году, когда революция пошла на убыль, полиция все же закрыла типографию, а знаменитую печатную машину конфисковала. Заведовавший экс-«Ниной» до конца Трифон Енукидзе в советское время нашел применение своим способностям, возглавив Гознак, а потом отправился тем же скорбным путем, что и большинство тех, с кем Красин работал в годы подполья.

В начавшемся году социал-демократы думали не о революции, а о предстоящем Третьем съезде, где планировалось урегулировать наконец межфракционные споры. Красин 5 января приехал в Петербург, чтобы обсудить с местными партийцами кандидатуры делегатов. Первым делом он явился в салон знаменитых братьев Стасовых на Фурштатской. Младший брат Дмитрий Васильевич, знаменитый адвокат, не раз защищал революционеров и относился к ним вполне сочувственно, а его дочь Елена (партийная кличка Феномен) вообще была заядлой большевичкой, ведая всей «логистикой» Петербургского комитета. Пришедшего в гости Красина она первым делом познакомила с молодым человеком, увлеченно наигрывающим на рояле, — это был Николай Буренин, сын богатого купца и одновременно революционер, выполнявший самые опасные поручения партии. Красин сразу почувствовал к нему симпатию — он ведь тоже вел двойную жизнь, — но не мог предположить, что на ближайшие три года Буренин станет самым близким его соратником.