Чужой среди своих 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 70

Учителя тоже люди, и им хочется иногда выразить своё отношение к происходящему. Хоть как-то! Особенно если ты сама — по маме…

Советская пресса изрядно демонизирует Израиль, рисуя всё происходящее там самыми чёрными красками. Это ещё не гитлеровская Германия, но почти что её сателлит — если верить советской прессе, разумеется.

А не верить нельзя, по крайней мере — слишком громко и часто. Потому что неверие могут назвать «недостаточной адаптацией к социальной среде», и это — вполне официальный повод для постановки «диссидентского» диагноза «вялотекущая шизофрения».

Ясир Арафат же, согласно советской прессе, с его террористами из ООП[v] — лучший друг СССР, борец за свободу и счастье не только всех трудящихся арабов, но и кажется, что ещё чуть — и всего человечества, и сомневаться в этом может только сумасшедший!

Ну а арабы — это такие чуть отсталые, но несомненно прогрессивные «младшие братья», которые хотя ни много, ни мало, а построения СССР, но чуть-чуть другого… более национально ориентированного, что ли… С Кораном, Шариатом и казнями неверных, я так понимаю.

В общем, сложно всё с моим прозвищем, и особенно — с тем, что я изначально неправильно на него отреагировал. Скажем, тот милицейский лейтенант, называя меня так, явно желал оскорбить, и пожалуйся я (хоть сам, хоть через родителей или Комитет Комсомола), ему бы влепили как минимум выговор. Быть может, не с записью в личном деле, но начальственного мата было бы много.

А вот в школе или отчасти в «Локтевке» среди старшаков, чуть иначе… Но это как обычно, от контекста зависит, и от того, кто его произносит, и как.

Если у человека и раньше в частных разговорах проскакивал скепсис по отношению к официальной позиции СССР, и особенно, если этот человек знает о моей национальности, то это — позиция, способ высказать свою поддержку при помощи шутки. Израилю, евреям в целом или мне в частности — неважно.

От официального представителя власти — недопустимо совершенно.

Ну и соответственно — масса промежуточных вариантов, от скорее негативных, до скорее позитивных.

Но вот то, что я упустил время, и моё сомнительное прозвище обросло мясом, а чуть погодя наш рейд на Выхино получил в народе наименование «Еврейский блицкриг», это — проблема! Не знаю пока, чем это аукнется и когда, но когда-нибудь — непременно!

Надеюсь только, что это станет просто ещё одной страницей к личному делу, чтобы потом, через много лет, стать преградой для распределения в интересный Почтовый Ящик[vi], к примеру…

… и вот это я точно переживу!

А остальное… ну в самом деле, сейчас же не тридцать седьмой год! Ведь правда⁈

— Сару сегодня видела, — скидывая на руки супруга пальто, сообщила между делом мама, — Лебензон.

— Неужели? — вяло отозвался отец, за годы совместной жизни выучивший все алгоритмы и знающий досконально, когда можно обойтись хмыканьем и многозначительным вздёргиванием брови, а когда — вести, пусть и вторым номером, полноценный разговор.

Знаю наверняка, что всех этих Сарочек, Ривочек и прочих новоявленных подруг супруги, он не то чтобы терпеть не может, но скажем так — относится с недоверием, в чём я его поддерживаю. Но — супружеская жизнь, она такая… сплошные компромиссы не в свою пользу.

Я эту отцову позицию, по части недоверия к новоявленным маминым подругам, поддерживаю полностью, и тоже — помалкиваю.

Ну а мама… после переезда в Москву она будто расправила крылья. Новые возможности и знакомства оказывают на неё едва ли не наркотический эффект, напрочь вышибая иногда пробки здравого смысла.

Касается это, в основном, отношением к новым подругам — какая-то детская доверчивость к едва знакомым людям, если ей кажется (и обычно только кажется!), что паттерны их мышления и поведения схожи с её собственным. Всё, как правило, очень поверхностно — начитанность, эрудиция, отношение к творчеству, и она уверена, что человек полностью, ну или почти полностью, разделяет её мнения и вкусы.

На самом же деле эти паттерны более или менее общие для советской интеллигенции, но мама, не избалованная общением с её представителями в своей бесконечной ссылке, сразу и безоговорочно воспринимает их как «своих». Отчасти эта позиция понятна — в ссылке, в глуши, люди интеллигентные, как правило, стараются держаться вместе. Не всегда это дружба, но, как правило, есть некая взаимовыручка, основанная отчасти на том, что круг людей, с которыми можно поговорить о Мандельштаме и Цветаевой, очень узок. Да собственно, и просто — поговорить…

Характер, часто совсем не сахарный, представители интеллигенции где-нибудь в глуши стараются не проявлять вовсе уж ярко. Потому что с одной стороны — где ты ещё найдёшь нормальный круг общения…

… с другой стороны — можно легко получить в морду!

В Москве, да и в других крупных городах, всё сильно иначе, и здесь куда как более выпукло видно и понятно, почему Ильич якобы говорил о русской интеллигенции, что она не мозг нации, а говно!

Концентрация образованных людей здесь много выше чем в провинции, конкуренция тоже, ну и круг общения много шире…

… и соответственно — можно проявлять характер — тот самый, не сахарный. Ну и в морду получить — не на раз-два!

А интеллигенция здесь — очень разная. Есть диссиденты и правозащитники, люди с собственным мнением, отличающимся от государственного и не очень–то стесняющиеся его выпячивать.

Это, как правило, состоявшиеся профессионалы, на «фанаберии» которых, до поры, вынужденно закрывают глаза — особенно если они не лезут «наверх». Заместители, помощники, а чаще — просто рядовые специалисты, вытягивающие самую важную работу.

Значительную (а скорее большую) часть интеллигенции Москвы, да и любого другого крупного города СССР, составляют конформисты, соглашатели, готовые держать язык за зубами, обменивая мнение на мелкие жизненные блага. На колбасу, на продвижение в очередь на квартиру, на путёвку в санаторий летом, а не в ноябре.

Есть, разумеется, и немалое число тех, кого нельзя назвать иначе, нежели «прислужники режима». Всё прекрасно понимающие, но — принимающие, и готовые, согласно правилам игры, менять свое мнение на материальные блага, часто — идя по головам и судьбам других.

Несколько раз крупно ожегшись, мама поникла было, но быстро нашла себе новую придурь, и теперь собирает не всех подряд, а Сарочек и Ривочек. Эти и правда поприличней, но я (в отличие от мамы) считаю это не заслугой национальности или даже воспитания, а теми самыми паттернами.

Мама, воспитанная в той же среде, понимает их гораздо лучше, ну и конечно же, сказывается тот факт, что она, уже обжегшаяся, строже относится к выбору новых знакомых. Возможно, национальный вопрос отчасти имеет место быть — здесь и сейчас, в условиях давления государства на национальность, евреи не то чтобы сплотились, но делать друг другу гадости без весомых причин считается всё-таки неприличным.

По итогу, круг общения мамы становится всё более кошерным, от чего её слегка завернуло на иудаизме и сионизме. Не вовсе уж в дугу, но еврейских разговоров стало у нас гораздо больше, и это не только воспоминания о семье или традициях, но и беседы о Герцле[vii], Жаботинском[viii], современной политике Израиля, кибуцах и антисемитизме.

Евреев в Москве достаточно много[ix], и разного рода разговоров — тоже, и всё это — предельно странно. В основном мои соплеменники лояльны власти и строю, и если бы им не напоминали постоянно, что они — евреи (хотя сами об этом начинали забывать), через пару поколений они ассимилировались бы, став совершенно русскими.

А сейчас… не то у кого-то из идеологов на старости лет вызрел фурункулом долго ноющий еврейский вопрос, не то дружба с перспективными арабами показалась кому-то важнее равенства национальностей в СССР, сказать сложно. Я не могу понять даже, что же было первично — государственный антисемитизм, и потом уже дружба с арабами, или дружба с арабами, и потом уже — антисемитизм?