Победители недр - Адамов Григорий Борисович - Страница 72
- Предыдущая
- 72/86
- Следующая
Сверху послышались шаги Брускова и Малевской.
Мареев стоял неподвижно, не сводя глаз с носка своей туфли.
– Что ты думаешь об этом новом сюрпризе, Никита? – встревоженно спросил Брусков, спускаясь по пологой лестнице.
Мареев не сразу поднял голову.
– Н-не знаю… – медленно ответил он. – Что-то случилось с архимедовым винтом.
– Что же с ним могло случиться? – спросила Малевская.
Она стояла рядом с Брусковым, обняв Володю за плечи и поправляя свободной рукой перевязку на его щеке.
– Н-не знаю… Надо немедленно обследовать винт киноаппаратами, – сказал Мареев. – Возьми на себя, Нина, верхнюю буровую камеру, я с Володей будем делать это в нижней, а Михаил – в шаровой каюте.
Труднее всего было в нижней камере, где приходилось поднимать настил, отставлять от стены и переносить на середину ящики, мешки, баллоны, связки. Нелегко было и Брускову в шаровой каюте, где через каждые полметра, следуя по виткам винта, нужно было менять дистанцию и регулировать фокусное расстояние киноаппарата.
Едва Мареев с Володей, освободив стены камеры и отрегулировав аппарат, приладили его к стене и начали осматривать сквозь неё тёмную линию винта, из репродуктора послышался тихий голос Малевской:
– Никита!
– Да… слушаю.
– Подымись сюда, ко мне.
– В чём дело?
Малевская помедлила с ответом.
– Тут у меня что-то не ладится.
Мареев поднял брови.
– Иду… Продолжай, Володя, работу. Я сейчас вернусь.
Придерживая плотно прижатый к стене киноаппарат, Малевская стояла на лестнице, почти под самым потолком. У неё побледнело лицо, и широко раскрытые глаза были наполнены смятением и тревогой. Она протянула Марееву жёлтую пластинку киноснимка.
– Посмотри!
Мареев поднял пластинку к свету. С минуту он внимательно рассматривал её. Густые брови сходились всё теснее, знакомо заострились скулы.
На снимке тёмная извилистая линия винта была разделена широкой, зияющей трещиной.
– Всё ясно… – глухо сказал наконец Мареев, опуская пластинку. – Винт сломан…
Малевская вздрогнула и покачнулась. Помолчав, она спросила запинающимся голосом:
– Продолжать… осмотр?
– Не стоит…
Мареев тяжело опустился на стул возле столика и задумался. Малевская с киноаппаратом в руках спускалась по лестнице.
– Что же теперь делать, Никита? – тихо спросила она, остановившись подле Мареева.
– Ждать помощи с поверхности.
– Исправить невозможно?
Мареев отрицательно покачал головой:
– Туда не доберёшься.
Молчание воцарилось в камере.
– Надо сообщить Цейтлину, – глухо сказал Мареев.
Он встал перед Малевской, подняв на неё глубоко запавшие глаза, положил ей руку на плечо.
– Нина… Нас ожидают тяжёлые испытания…
Малевская кивнула головой. У неё дрогнули губы.
Острой, щемящей болью сжалось сердце Мареева.
– Мы их вместе перенесём, Никита…
Мареев слегка пожал Малевской плечо и направился к люку.
В шаровой каюте Брусков стоял на стуле и внимательно глядел в аппарат.
– Можешь не продолжать, Мишук! – сказал Мареев. – Винт сломан на втором витке.
Брусков повернул голову и молча посмотрел на него. Потом, всё так же молча, сошёл со стула и поставил аппарат на стол.
– Та-а-ак! – протянул он. – Начинается последний акт?
Он нервно потёр руки, постоял и направился к люку в нижнюю камеру.
– Не торопись с заключениями, – сказал ему вслед Мареев, подходя к микрофону.
Голова Брускова скрылась в люке.
– Алло! – позвал Мареев, переключив радиоприёмник.
– Я здесь, Никита! – тотчас же ответил голос Цейтлина. – Как дела?
– Дела, Илюша, неважные. Колонны работают прекрасно, но обнаружилась новая неприятность: архимедов винт сломан на втором витке, нижняя часть отделилась совсем…
Из громкоговорителя послышались хриплые, нечленораздельные звуки.
– Что ты говоришь, Илья? – спросил Мареев. – Я не понял.
– Сейчас… Никита… – задыхаясь, говорил Цейтлин. – Сейчас… кашель… сейчас… Ну вот, прошло…
Он помолчал минуту и заговорил ясно, твёрдо и чётко:
– На сколько вы можете растянуть свой запас кислорода?
– Максимум на семь-восемь суток.
– Так вот, слушай, Никита. Уже пятые сутки мы роем к вам шахту.
– Шахту?!
– Да, шахту!
– Илюша, ведь это абсурд!
– В других случаях я тоже так подумал бы. Но здесь дело идёт о вас… о вашей жизни… Ты можешь предложить что-нибудь другое?
Ответа не последовало, и Цейтлин продолжал:
– Проходка идёт теперь по пятнадцати-шестнадцати метров в сутки. Уже пройдено девяносто шесть метров. Я обещаю тебе, что через двадцать пять – двадцать шесть суток мы доберёмся до вас. Хотя бы мне пришлось лопнуть!.. Я прошу тебя, Никитушка… умоляю… дотяни! Растяни! Думай, придумывай, изворачивайся… Может быть, там у вас какие-нибудь резервы: вода, химические материалы… Ниночка! Я особенно тебя прошу… Ты же химичка… Ты же умница…
И все в шаровой каюте, лишившейся телевизора, ярко представили себе, как Цейтлин стоит перед микрофоном и упрашивает их: увидели всю его несуразную фигуру и прикрытые стёклами огромных очков маленькие умные глаза, полные мольбы, любви и смертельной тревоги.
У Малевской начали краснеть веки. Ей хотелось и плакать и смеяться.
– Илюша!.. Голубчик!.. Надо ли об этом говорить?.. Мы, конечно, сделаем всё, что только возможно…
– Нет, нет, Ниночка! Не только то, что возможно, а больше, чем возможно… Ты понимаешь, мне важно, чтобы у вас руки не опустились, иначе… иначе вы и меня и всех тут просто подведёте!
– Об этом не беспокойся, Илья, – твёрдым голосом сказал Мареев. – Мы будем бороться до последнего вздоха.
– А я беру обязательство: сверх последнего вздоха сделать ещё три лишних и вызываю Никиту на соревнование, – не мог удержаться, чтобы не побалагурить, Брусков.
– Ну, вот и отлично! Вот и отлично! – радовался Цейтлин, придерживая рукой подрагивающую щёку. – Вы теперь идите и устраивайте своё кислородное хозяйство, а я побегу, дел масса. Ну, до свиданья… Вечерком ещё поговорим… И Андрей Иванович вернётся из Сталино к тому времени… Не теряйте бодрости. Будьте уверены: всё, что надо, сделаем… Обнимаю вас… Бегу…
- Предыдущая
- 72/86
- Следующая
