Божественный и страшный аромат (ЛП) - Курвиц Роберт - Страница 5

— Знаю.

Романгородская конференция выделяет десять типов пропавших без вести. Девятый из них, «аннуляты», полностью противоречит Международной декларации прав человека. Аннуляция — это когда государственные силовые ведомства ликвидируют не только человека, но и все документальные свидетельства его существования. Это особая разновидность политического устранения — проклятие забвения, с разной степенью успеха наложенное на ряд исторических деятелей. В случае государства Меск, например, можно статистически установить потерю целых десяти процентов всего культурно-исторического наследия.

На удачных примерах мы останавливаться не будем: невозможно обсуждать то, чего никогда не существовало. Но все мы оставляем следы, и цензоры тоже люди. Таким образом, аннулированный гражданин — именно благодаря попыткам уничтожить всю память о нём — может стать куда более узнаваемой исторической фигурой, чем тот, кому просто пустили пулю в голову за мусорной свалкой. Какой еще выдающийся нарратив мог бы спасти от забвения самарского партийного головореза Юлия Кузницкого, если бы не та забавная фотография?

С развитием записывающей аппаратуры к обычаю сбивать с монет изображение прежнего императора добавились более сложные технологические процессы. Хорошо отлаженной бюрократической машине деформированнного рабочего государства не составит большого труда освежить свои перфокарты. Но применительно к фото- и, в некоторых особо любопытных случаях, киноматериалам, очистка начинает требовать определенных технических ухищрений. Это прекрасно видно на примере вышеупомянутого «исчезающего комиссара» Юлия Кузницкого, которого волшебная палочка ретушера заставила испариться с борта парохода «Мазов» хмурым воскресным утром.

Юлий был скотина, малограмотный чурбан. Мировой революции его молодые глаза не видели — звезда комиссара взошла позже, в Самаре. Не имея ни малейшего представления об идеях Мазова, он, однако же, не стеснялся навешивать своим жертвам обличающие политические ярлыки. Это его и погубило. Похоже, председателю Президиума Кнежинскому в конце концов надоело терпеть этот позор. «Скажи-ка мне, Кузня, как тов. Здоров может быть контрреволюционером, если революция была пятьдесят лет назад? И почему это мазовистско-кнежинскистские убеждения тов. Бронской "безнадежно узколобы"? Кнежинский — это моя фамилия, я и есть Сапурмат Кнежинский!»

Две версии фотографии — оригинальная и отретушированная, — поставленные бок о бок, стали в определенных кругах феноменом популярной культуры. Духовной ценности этому курьезу добавляет мерзкая крысиная ухмылка, которую Кузницкий изобразил тогда на своем лице. Посмотрите на него! Кто не хотел бы стереть этого гадкого хорька со страниц истории?

Куда более печальна история третьего персонажа на этом судьбоносном фото. Это Арам Ухтомский, верный революционный товарищ Мазова по Одиннадцатидневному правительству, выдающийся агроном, генетик, один из трех селекционеров сорта картофеля «Улан желтый». Редкая аполитичная фигура, чьи непритязательность и бесценный вклад в рацион мирового пролетариата трижды спасали его от партийных чисток. До тех пор, пока научная беспристрастность Ухтомского на XXI пленуме генетиков не показалась кому-то оскорбительной. Современная генетика оказалась несовместима с кнежинскистской философией tabula rasa, согласно которой при должном революционном настрое из семян крыжовника можно вырастить инжир.

Во время своего покаянного обращения к Президиуму Ухтомский с ужасом обнаружил, что называет себя жалким пластилиновым червяком. Бедный ученый никогда не выступал с самокритикой и так перестарался, что даже в ту эпоху показательных самообвинений впечатление от его речи оказалось слишком тягостным. После этого достопамятного выступления Ухтомского стали называть не иначе как подхалимом. Он полностью скомпрометировал себя как исторический деятель, и милостивый председатель Кнежинский решил пощадить память о старшем и когда-то гораздо более достойном товарище. Отправив Ухтомского за мусорную свалку после Процесса Девяти, он приказал уничтожить все записи о его существовании. Но подделать историю не вышло: ретушеры по рассеянности пропустили одну фотографию, на которой в числе прочих был запечатлен Ухтомский. Ту самую, с которой до того ушел в небытие комиссар Кузницкий.

Но наиболее технически впечатляющей является история деканонизации Игнуса Нильсена — бывшего школьного учителя, апостола Мазова. Какой бы важной фигурой он ни был в истории коммунистического движения, стараниями цензоров Ваасы он превратился в бестелесный призрак. В какой-то момент образ мазовского апокалиптического кровопийцы стал слишком обременительным для имиджа социал-демократического Севера. И тогда, вместе с давшим отпор революции Граадом, они заставили Нильсена исчезнуть. К смятению цензоров, в технически продвинутые времена Одиннадцатидневного правительства были отсняты десятки часов киноматериала c Мазовым, где революционную икону почти всегда сопровождал Нильсен — лучший друг и соратник. Уничтожение всех кинопленок было бы слишком подозрительным. Так появилась призрачная серая цитоплазма, постоянно плавающая по правую руку от Мазова. Историкам потребовались десятилетия, чтобы разгадать эту жутковатую загадку.

Даже сегодня многие считают, что эта цитоплазма и есть коммунизм.

Двенадцатимиллиметровая пленка жужжит в проекторе. Напротив экрана Хан сидит на диване рядом с Мачееком и недоверчиво смотрит на квадратную чашку с кофе на квадратном блюдце. Он берет ложечку, чтобы размешать сахар, и с опаской подносит ее к чашке.

В кафе «Кино» всё либо стеклянное, либо белое. Стул, на котором сидит за проектором Йеспер — белый, стены звукоизолированной кабинки — стеклянные. Стеклянный экран, затянутый белой тканью, белый диван, на котором чувствуют себя не в своей тарелке Хан с Мачееком. Посреди кафе стоит чучело тигра-альбиноса в стеклянной витрине. Смотрите, ничего не разбейте — это вам дорого обойдется.

— Дай догадаюсь, — агент катает свою «Астру» между пальцами, разминая до нужной мягкости, — твой дизайн?

— Одного из моих учеников. Это место — как кинофильм: белый экран, а нас на него проецируют, понимаешь? Как вам? Вы как будто в кино, чувствуете?

— Ага. Не слишком уютно, — отвечает Хан.

— Да, пожалуй, немного нервирует, но мальчик талантлив. Ему нужно было сделать такой проект, с высокой видимостью. И это единственное место, где можно быстро раздобыть проектор. Так что, пожалуйста, постарайся быть более открытым, — Йеспер с тигром смотрят в сторону Хана. Стеклянные глаза тигра еще более светлого голубого цвета, чем у дизайнера.

— Эй, да я и так открытее некуда!

Мачеек достает из кармана пиджака блокнот и простой карандаш.

— Итак, — начинает Йеспер, — родственник одного из моих коллег работает оператором. Снимает документалки. Прошлой осенью он рассказал мне о своем новом проекте. С Ге́ссле. Конрад Гессле — слышали о таком?

— Он ведь снимает в основном о преступлениях?

— Не только. Йёста — так зовут оператора — говорил, что боится, и спрашивал меня, стоит ли вообще за это браться. У него, мол, тоже есть дети, и так далее. Дело в том, что этот фильм — вот тут я и заинтересовался — о Ви́дкуне Хирде.

— Боже мой!

— Только не Видкун Хирд!

— Погодите! Да, я знаю, мы это уже проходили, он был тогда в Арде, никак не мог быть в Ваасе, и всё такое. Но я всё равно решил за этим проследить, понимаете? И вот две недели назад Йёста пришел ко мне поговорить. Сказал, что они на грани прорыва. Они полгода просидели с Хирдом в Кронштадте…

— Да ладно!

— …такая у них стратегия: втереться к нему в доверие. Гессле ему понравился: северянин, белый как снег, начитанный, интересный оппонент. Ну так вот. Хирд хочет впечатлить журналиста, распускает перья. Хвастается. Гессле дал ему понять, что видел предостаточно таких вот маньяков с буйной фантазией, и Видкун Хирд вряд ли сможет его удивить.