Ирландские танцы (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 22

Граф Толстой даже не обиделся. Молча смотрел и пыхтел, наблюдая, как я подзываю кельнера и прошу выдать счет и на себя, и на соседа. Пообедал, кстати, граф не на пятьсот марок, а лишь на триста.

— Вы франками возьмете? — поинтересовался я.

— Франками? — жадно спросил писатель. — А по какому курсу? По сто марок за франк?

— Сегодня уже двести, — еще раз расстроил я Алексея Николаевича.

Вот чем хорошо, что в Германии не принято давать чаевых. Но здесь я решил разориться, зато сумел как-то объяснить официанту, что нужно вызвать для нас такси и, к моему удивлению, и чаевые взяли и даже быстро отыскали свободную машину. В Берлине с такси плоховато, но они есть. Пока ехали, я спросил:

— Нет ли у вас желания посотрудничать с советскими газетами?

— Есть, — тут же отозвался Толстой. — А меня станут печатать в России?

— Почему бы и нет? И в России станут печатать, а пока можно в Берлине что-то сделать.

— А оплата как станет производиться? Построчно? А в какой валюте?

Нет, ну жук ты, господин-товарищ граф. Жучара! Хотя, все правильно. Труд писателя должен быть оплачен. Был бы я писателем — требовал бы от издателей, чтобы платили побольше. Только, шиш они мне заплатят. А вот Алексею Толстому бы платили. И это правильно.

— Ну, Алексей Николаевич, это Дюма-отцу построчно платили, но когда это было? Нынче оплата идет за слово, которое в печать ушло, а не за то, что автор наваял. Иначе будет писать как Дюма — в каждой строчке по одному слову, а то и знаку. Оплату в России станем производить в рублях, во Франции франками, а в Берлине марками. Чтобы все, как положено. Но не беспокойтесь — если хорошие вещи писать станете, не обидим.

— А что за газета?

— Называется она «Накануне».

— Не слышал про такую, — покачал головой пока еще не «красный граф».

— Ее пока нет, но скоро будет. С ее издателем и главным редактором я вас сведу. Договоритесь о сотрудничестве, обо всем прочем. А еще лучше, если вы согласитесь стать редактором литературно-художественного отдела. Будете искать талантливых авторов, продвигать их. Не забывайте, что нужно привлекать к сотрудничеству не только тех, кто живет в Европе, но и своих, российских. Ну, вы же работали в газете, чего я вам рассказывать стану? Кстати, если согласитесь на редакторство, то вам и аванс выпишут, гонорара ждать не придется. Все-таки — придется работать, сотрудников искать, материал подбирать.

— А если редактором, то я буду иметь право печатать и свои вещи? — поинтересовался Алексей Николаевич.

— Конечно. Главное, чтобы не увлекались. А иначе это уже будет один сплошной Толстой.

— Тогда сразу скажу — согласен. И вот еще что. По поводу оплаты моих работ — согласен, чтобы платили за слово. Но коли я стану редактором литературно-художественного отдела, то я хотел бы получать не фиксированную оплату, а процент от прибыли.

— А если прибыли не будет?

— Хе… Чтобы в моей газете, да прибыли не было! — всплеснул руками Толстой. — Блока недавно встретил — бездельем мается, а обратно в Россию не хочет. Да мало ли нашего брата в Берлине болтается? Вон, тот же Белый. В Прагу напишу — там Цветаева обретается. В Париже Алданов. Из России можно Гумилева завлечь, Слезкина.

— Любых берите, кроме откровенных антисоветчиков, вроде Мережковского с Гиппиус, или Бальмонта. В Москве появился очень талантливый автор — Михаил Булгаков. Обратите внимание. Наверняка его адрес Слезкин знает.

— Тогда по рукам, — протянул Алексей Николаевич руку. — А зачем я тогда машинку продавать стану?

[1] На всякий случай напоминаю, что это «Формула любви». Режиссер — Марк Захаров. Правда, от Алексея Толстого там мало что осталось, больше от Григория Горина

.

Высокий потолок, своды, сложенные из старого кирпича, но сумрак, стены без окон подсказывали, что я нахожусь в каком-то подвале. Ничего себе подвал! Мощный. Но все равно, подвал — это хреново.

— Товарищ генеральный комиссар государственной безопасности, — вытянулся передо мной крепкий мужчина в форме, с зелеными петлицами, на которых багровели два «кубаря». — ночью мы двинемся на прорыв. Приказывать вам не могу, но требую, чтобы вы шли в конце колонны. Не исключено, что придется схватиться в рукопашную.

— Я, товарищ Кижеватов, в рукопашную хаживал, когда вы еще пешком под стол ходили, — усмехнулся я, поправляя на плече автомат незнакомой конструкции. Не то "шмайсер'[1], не то урезанный вариант АКМ. Ба, так это же ППС! Плохо, что эта конструкция не предусматривала штыка.

— Как знаете, товарищ генеральный комиссар, — вздохнул Кижеватов. — Но я за вас головой отвечаю. И ладно бы, только я, но и вся застава, да и весь отряд.

— Разберемся, товарищ капитан, — отмахнулся я.

— Я лейтенант, — скромно произнес Кижеватов.

— Уже нет, — твердо сказал я. — Имею право представить вас к очередному званию, а то даже и к внеочередному. Бумаги позже оформим, когда из окружения выйдем, а пока вы можете искать «шпалу», в петлицы вставлять. Проставу для друзей тоже на потом откладываем.

Кижеватов — он же Герой Советского Союза, только посмертно. Парню уже за тридцать, а он до сих пор в лейтенантах ходит. Может, если его в капитаны произвести, так он золотую звезду заработает, но живым? Такие люди живыми нужны.

— Служу Советскому Союзу! — просветлел лицом Кижеватов. — Только, «шпалы» мне пока никак не найти.

— Ладно, и без «шпалы» повоюете. Эх, жалко «мосинки» у вас нет, мне бы с ней в рукопашную привычнее.

— Я вам лопатку саперную дам, с ней тоже сподручно, — пообещал Кижеватов. — А «мосинки» я только в начале службы застал, а служу с двадцать девятого года. Как пришел, нас на автомат Дегтярева переводить стали, а год назад — на ППС. С «мосинками» у настолько в караулы ходят, да снайперы вооружены. У армейцев, конечно, винтовок еще навалом, но так где же их всех на автоматы перевести? Но, как по мне — так Дегтярев лучше, чем ППС.

Я не знал, чем ППД лучше, чем ППС, но ответил так:

— ППС государству в три раза дешевле обходится, чем «дегтярев».

— А, понятно, — протянул Кижеватов. — Разрешите идти? Там у радиста нашего рацию заело, надо помочь.

— Идите.

Присев на табурет, поставленный для большого начальника, я посмотрел на собственные петлицы, потом на грудь. На груди у меня орден Ленина, четыре «Красного Знамени». Стало немного обидно, что отсутствует орден Красной звезды. Почему это обошли? Зато в петлицах, словно компенсируя отсутствие на груди, у меня здоровенные звезды с серпом и молотом. Я что, и на самом деле генеральный комиссар государственной безопасности? Так что, дослужился до наркома госбезопасности? Или тут у нас НКВД? А где незабвенный Лаврентий Павлович?

Ладно, это все ерунда. Вот как сумел очутиться на передовом рубеже генеральный комиссар? Судя по всему — это Брестская крепость. Надо бы спрятать документы, снять ордена и петлицы и тоже куда-нибудь заховать, на тот случай, если попаду в плен. Но если в плен — то все равно опознают. И даже мой труп для врага лакомая добыча!Поэтому, самое лучшее, что можнопридумать для себя — отыскать в подвале каморку поглубже, да поменьше, затворить за собой дверь и взорвать пару гранат. Крепость не пострадает, свод подвала не обрушится, тряханет, а вот взрыв в замкнутом помещении… Соскребайте потом со стенок комиссара госбезопасности и его ордена.

А с другой стороны — а хрен вам! Пусть все пойдет, как пойдет. А гранаты я для врагов приберегу.

Спустя несколько минут подошел Кижеватов. Протянув мне лопатку, сказал:

— Связь у нас лишь на прием работает, сами сообщение дать не можем.

— А что сообщают?

— Приказано к Пинску отступать своим ходом, но пробиваться придется. Или сидеть на месте и ждать, пока от Белостока наши не подойдут. Как хорошо, что мы из крепости женщин и детей успели в Минск отправить. Куда бы я сейчас с бабами да детками? До Пинска-то почти двести километров, далековато, если своим ходом. Но мужики, как-нибудь дойдем. Разрешите вопрос, товарищ генеральный комиссар?