Семья - Федорова Нина Николаевна - Страница 39

• Предыдущая
• 39/67
• Следующая

Потом мать Кана устроили в чулане. Она лежала там без движения, как чурбанчик, а мальчик крутился около и жалобно скулил: у него болели глаза.

Оказалось, в Тянцзине были два госпиталя, которые оказывали бесплатную помощь китайцам: Американский Красный Крест и Методистская клиника по глазным болезням. Китайская беднота города уже привыкла к иностранной медицинской помощи и с благодарностью пользовалась ею. Кан отправился с сыном в клинику, но старуха в гневе отказалась. Кан получил очередь только через три дня, но вернулся он затем очень довольным. Болезнь оказалась не опасной. Лечили без боли. Мальчик сразу получил облегчение от доктора и мешочек леденцов от сестры милосердия. Он успокоился и больше не плакал. Заснув с мешочком в руках, он проспал много часов подряд.

Вечером Семья и Черновы пили чай. С облегчением обсуждали деятельность глазной клиники методистов. Китаец платил один копер, это доступно даже для беднейших. Он получает самое внимательное лечение по последнему слову науки. Да благословит Бог тех, кто…

В это время раздался звонок. Это был Петя. Он выглядел подавленно и странно. У него никогда не было отдельной комнаты; он ютился в углах, всегда был у всех на виду. Возможно, это и развило в нем необщительность и сдержанность.

На этот раз Мать почувствовала, что Петя удручен и должен остаться один. Она дала понять это всем в столовой, и они разошлись. Мать и Петя были одни.

Она подошла к нему и спросила тихо:

– Петя, милый, что с тобой случилось?

Он хотел бы молчать. Но, видя это изнуренное заботой лицо, склоненное к нему, полное любви и беспокойства, он решил рассказать.

– Я был на митинге в Бюро Русских Эмигрантов. К нам приставили двух японских офицеров, как бы для содружества, но фактически для контроля. Они предложили молодежи войти в японскую армию для борьбы с Китаем, обещая впоследствии направить войска и в Россию, чтобы восстановить старый режим. В первый раз в жизни я потерял самообладание. Я сказал, во-первых, что отказываюсь действовать против Китая, единственной в мире страны, куда русский эмигрант мог бежать без визы и паспорта, где никто из нас не преследовался ни за расу, ни за религию, ни за политические убеждения. Во-вторых… Но тут ко мне подошел японский офицер и ударил меня по лицу.

– О! – вскрикнула Мать. – Тебя? По лицу? Что ты сделал с ним?

– Ничего.

– Ничего?! – Недоверие и негодование выразились на ее лице. Давным-давно забытая фамильная гордость и воинственность предков вдруг встали в ней во весь рост.

– Ты должен был убить его на месте! Ты принадлежишь к благородной семье. Твои предки герои. Наше имя в русской истории. Нас могут убивать, но не бить.

И вдруг – без всякой связи с происходящим, где-то на другом плане мысли мелькнуло: «Это значит, что надо Диму отпустить в Англию. Нельзя его предоставить такой же участи».

Петя вдруг как-то странно и горько посмотрел на Мать.

– Если я его не убил и не убью, то не потому, что во мне нет решимости. Знаю, это был бы и мой конец. Но подвергнуть вас всех – и Лиду, и Диму опасности, – а это неизбежно случилось бы, – я не мог. Вы совершенно беззащитны. Ни у кого нет подданства. Что будет с вами, с Лидой и Димой в руках японцев?

– Прости меня, Петя, – сказала Мать. – Не смешно ли. После стольких лет – и вдруг такая вспышка фамильной гордости. Ты правильно поступил – и спасибо. Я бы должна тебя успокоить, а я что наговорила. Забудем, Петя. Отдохни. Выпей чаю.

Петя сел к столу и опустил голову. Она подошла и нежно поцеловала его в лоб. Когда глаза ее были так близко к его лицу, она увидела темнеющее пятно на щеке – след тяжелой японской руки. Ее сердце страшно сжалось.

– Петя, Петя, – зашептала она. – Будь осторожен. Они, наверно, станут следить за тобой. А эта Климова – председательница дамского кружка – не постесняется им помочь.

Она все стояла, наклонившись к нему, и не могла выпрямиться, так болело ее сердце. И в голове опять мелькнула мысль: «Это значит, что надо отправить Диму в Англию. Но я не должна принимать так сразу подобных решений, – думала она дальше. – Лягу, засну. Завтра утром проснусь пораньше и все продумаю и все решу».

Это наконец было что-то похожее на спокойный день. В доме стояла совершенная тишина. Он даже казался от этого просторнее, больше.

Мать, работая, прислушивалась к тишине. Она оживала в эти редкие минуты покоя: не надо бежать, подавать, спешить, говорить, угощать. Она почувствовала себя богатой покоем.

«Брошу все, пойду, сяду у окна и буду смотреть на ту скамейку, где, бывало, сидела Бабушка. И все обдумаю. Первое: Петя потерял работу. Осталась неделя – потом расчет». Вдруг она почувствовала, что очень голодна: «Выпью чаю. Одна. Как это будет хорошо!»

Мать редко ела спокойно, за столом. За исключением позднего вечернего чаю, она ела что останется, когда придется, урывками, на ходу.

Она готовила чай и удивлялась, почему это так тихо. Миссис Парриш уехала покупать чемоданы. Она взяла такси и пригласила Диму прокатиться. Он принял ее приглашение с восторгом. Они взяли с собой и Собаку. Ира и Лида пошли пешком на японскую концессию покупать шерсть: Ира задумала вязать светр для Гарри. Чернов ушел как-то поспешно, что-то бормоча, и Анна Петровна, на ходу надевая пальто, побежала за ним. Мадам Климова, приколов к груди букет грязноватых коленкоровых ландышей, ушла председательствовать на каком-то, по ее словам, историческом заседании необычайной важности.

Японцев не было ни видно, ни слышно так же, как и мистера Суна. «Сначала выпью чаю, а потом начну думать».

И опять эта необычайная тишина удивила и уже слегка испугала ее, как будто было в ней что-то угрожающее, опасное. Она налила себе вторую чашку чаю, и звуки воды, льющейся в чашку, казались осторожными, хрупкими, как бы боящимися, что их услышат. «Боже, что делает тишина! – подумала Мать. – Я никогда не слыхала таких звуков, а сколько раз я наливала чай!»

Тут она насторожилась. Далекое, заглушенное, почти неслышное осторожное движение происходило где-то в доме. Оно было как будто бы и очень близко, и очень далеко. Казалось, что кто-то притаился в доме и прислушивается к тому, что делает Мать. Ей стало не по себе. Сердце вдруг забилось редкими, тяжелыми ударами. Она пыталась успокоить себя тем, что вокруг ясный день, и нет повода бояться. Но какое-то страшное чувство почти онемения сковывало ее, как бы что-то отталкивало ее куда-то в угол и пыталось держать ее там неподвижно.

Вдруг где-то чуть скрипнула дверь – и опять стало настороженно тихо. Затем так же осторожно дверь закрылась, с тем же звуком. Опять тишина. И чьи-то легкие шаги направлялись к ней, к столовой. Открылась дверь – и китаец, одетый как бедный кули, сгибаясь под ношей, узлом, завернутым в грязный брезент, в каких носят мануфактуру уличные торговцы, скользнул в комнату. Не глядя по сторонам, совсем близко, почти касаясь, мимо Матери, он не прошел, а проскользнул через столовую в другую дверь, в коридор, на черный двор – и в переулок. Там он исчез.

Было что– то нереальное и в его появлении, и в его исчезновении. Мать не видела, чтобы кто-нибудь ходил таким легким шагом, под такой ношей и так совершенно не глядя по сторонам. Видел ли он ее? Она дрожала всем телом. Кто он был? Где он прятался? Что он унес? Как он вошел? Как он знал, что никого из жильцов нет дома? Как он выискал этот редчайший момент покоя в пансионе № 11?

Странно. Но все же было что-то знакомое, ей известное в его таинственной фигуре. И вдруг она вся содрогнулась. Да ведь это был мистер Сун! Никогда раньше она его не видела в китайской одежде и без очков. Но почему он переоделся и так странно ушел? Всегда вежливый, он прошел мимо, не взглянув на нее.

Догадка сверкнула в ее уме. Она вскочила и побежала в комнату мистера Суна. Комната была совершение пуста. Комната, полная книг, карт, рукописей была так пуста, как будто мистер Сун в ней никогда не жил.

• Предыдущая
• 39/67
• Следующая