Семья - Федорова Нина Николаевна - Страница 31

• Предыдущая
• 31/67
• Следующая

– Где они? Где другие деревья? – спросила она испуганно, но вдруг поняла все и тихо заплакала.

Иногда она вдруг забывала, что надо делать с той или другой вещью. «Почему я держу эту ложку? Что с ней делать?» – и опять она пугалась, не зная, что для нее реальность, что ее прошлое, что – настоящее. И только молитва еще связывала распадающуюся жизнь в одно целое, приводила в порядок мысли, помогла до конца остаться всем дорогой Бабушкой.

Бабушка умерла в конце ноября. Строго говоря, для смерти Бабушки не было непосредственной причины. Слепо действует закон: кто рожден, тот должен умереть, и, возможно, этот ноябрь был самым подходящим временем для ее смерти.

Осень была холодная. Городу угрожало наводнение. Те же мешки с песком, что служили летом для укрепления границ концессий, были перенесены на берег и употреблялись для поднятия берегов Хэй-Хо. Река же эта, как бы ужасно чем-то рассерженная, отрывала мешки по одному и злорадно выкидывала их в море.

Зима не может быть любимым временем года для бедняка. Тянцзин встречал ее хмурым взглядом. Настроение у всех было тревожное. Нищие ходили толпами. Ревело радио, поставленное на перекрестках японской резиденции. Оно сообщало о каких-то баснословных успехах японской армии. Началось систематическое преследование неугодных новой власти и затем их исчезновение. Цены росли, а пищевые продукты были такого низкого качества, что, казалось, их можно было есть лишь с опасностью для жизни. Все это понижало жизнеспособность людей, а у Бабушки ее и так оставалось немного. С нее было достаточно жизни.

Почувствовав это, она стала готовиться к смерти. Как и все для себя, она сделала и это спокойно и незаметно. Она постилась и причастилась за ранней обедней. Придя из церкви, она медленно обошла весь дом и двор, посидела, согнувшись, одна «в саду» на скамейке, рукою погладила каждое дерево. Она подолгу и как-то особенно нежно глядела на каждого члена семьи и нашла время с каждым поговорить наедине и подолгу. И все-таки Семья не догадывалась. Бабушка казалась им вечной, неразрушимой, как жизнь. Никто из них еще не жил в мире, где не было Бабушки, она сплеталась с жизнью, как свет, как воздух.

Бабушка закончила рассказывать историю своей жизни и попросила у миссис Парриш недельный отпуск. «А то и надольше, дорогая моя…» Сто рублей – жалованье – она положила в конверт, надписав: «На мои похороны». Еще оставались кое-какие деньги, она положила их в сумочку и спрятала у себя под подушкой. Когда Таня ушла на базар, она достала заветный узелок, где были рубашка, платье, чулки и плоские черные туфли – «для гроба». Она все пересмотрела, все было чистое, в порядке, правда, смято.

– Но Таня разгладит, – прошептала Бабушка и спрятала узелок обратно. – Не напугать бы Таню раньше времени.

Двадцать третьего ноября Бабушка сказала: – Дорогая Таня, я не встану сегодня, полежу в постели. Чувствую себя очень усталой.

Эти простые и, казалось бы, обыкновенные слова испугали Мать. От Бабушки она слышала их в первый раз. Все равно что солнце сказало бы ей:

– Таня, сегодня я не буду светить. Чувствую себя утомленным.

От страха Мать сразу ослабела и опустилась на стул. Они были наедине. Что делать? Она кинулась в кухню и приготовила кофе. С какой улыбкой, с какою надеждой она внесла в столовую эту чашечку кофе! Можно было подумать, что в этой чашечке предлагается эликсир жизни.

Бабушка посмотрела на чашечку и закрыла глаза. Опять посмотрела и сказала:

– Знаешь, Танечка, выпей сама. Я устала. Больше не было у Матери ни лекарств, ни возможностей. Оставался один доктор Айзик.

– Не уходи от меня сегодня, – сказала Бабушка через полчаса. – Устройся, Таня, чтоб быть от всего свободной на несколько дней. И Лиду хочу видеть. Ты найми кого-нибудь на недельку. Деньги у меня тут, под подушкой.

К вечеру перемена в Бабушке была уже всем заметна. Диагноз доктора Айзика был краток и прост: это была смерть, конец. Он сказал это Семье в более мягких выражениях, но смысл был тот же и всем ясен. Бабушка умирала. Тот таинственный источник, откуда почерпается организмом его энергия, иссяк, для Бабушки не осталось ни капли. От этого нет лекарства.

Слова доктора повергли Мать в отчаяние, но они же вытрезвили миссис Парриш. Она пошла на кухню, приказала Кану нанять еще одну прислугу и сказала, что теперь она сама займется хозяйством и, кроме нее, чтоб никого и ничем не беспокоили. Кан сначала обрадовался, но, встретив взгляд миссис Парриш, понял новую ситуацию и несколько испугался. Затем она велела устроить Лидину постель у себя в комнате, а Димину – у Черновых. У японцев она выключила радио, а мистера Суна просила проверить бумаги новой прислуги. Провизию она заказала по телефону – ив первый раз те из членов семьи, кто мог есть, имели ужин из трех блюд.

Рано утром, на заре, Бабушка позвала:

– Таня, посиди около меня, я на тебя посмотрю.

И после некоторого молчания попросила виноватым голосом, как бы прося извинения за доставляемое беспокойство:

– Пригласите священника. Пора совершить миропомазание.

Это был конец. После этого уже не оставалось надежды. Матери показалось, что и она умрет с Бабушкой. Разве не прожили они всю жизнь вместе? Они никогда не разлучались. Даже в тюрьме они были в одной камере. Можно ли их разлучить? Что останется, если от Матери отнять Бабушку? Сможет ли эта часть их обоюдного существа жить? Отделима ли она? Будет ли она жизнеспособна?

И все же Мать жила и двигалась, приготовляя Бабушку к таинству миропомазания. Она одела ее в белое и накрыла белым. Бабушке уже было не тепло и не холодно. Она уже не знала, удобно ли ей лежать или неудобно. Она не была голодна и не хотела пить.

Пришел священник, зажгли восковые свечи, кадили ладаном. Сняли икону и поставили на стол, покрытый белой скатертью. Там же батюшка положил Евангелие и крест. Вся Семья, кроме Димы, собралась у постели. Анна Петровна и миссис Парриш тоже присутствовали. Было тихо-тихо, только где-то далеко вверху жужжали японские аэропланы.

Священник, старый, бедный и жалкий, покашляв немного, начал молитвы.

Тихим, проникновенным голосом он благословлял бабушку умереть, отпускал ее из этой жизни.

Он обещал ей другой и лучший мир и прекрасную жизнь без печали.

Обряд миропомазания начался. Миро благоухало розами, и казалось, что где-то близко расцвел розовый сад. Священник коснулся глаз Бабушки, глаз, созданных для света, но уходящих во тьму; ее ушей, что слышали и не услышат больше; ее рук, которые много работали и отныне не будут трудиться; подошв ее ног, которые прошли по всем тропинкам людской печали и больше уже никуда не пойдут. Миро очистило ее от житейской пыли, что покрыла ее на пути. Теперь она была от всего очищена, освобождена от всех земных уз; она переплыла свое «житейское море».

Бабушка, со святой покорностью на лице, внимательно следила за обрядом, слушала – и все понимала. Это была ее смерть, это она умирала, и это были ее последние часы на земле.

Священник начал читать последние молитвы, в которых еще нуждалась Бабушка: «Канон на исход души».

«Каплям подобно дождевным» прошли и ее дни. Это ее родных от ее имени призывали: «Плачите, воздохните, сетуйте: се бо от вас ныне разлучаюся».

Мать, Лида и Анна Петровна тихо плакали. Миссис Парриш не понимала читаемого, но и она была глубоко тронута.

– Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается.

Всем стало тяжело и страшно, всем, кроме Бабушки. Ее лицо оставалось ясным и спокойным, и только глаза выражали смущение оттого, что она является причиной таких переживаний.

Когда обряд был закончен, священник поздравил Бабушку: она умирает как христианка, благочестиво и с полной покорностью Божьей воле. Подняв высоко крест, он благословил ее торжественным и величественным жестом и именем Христа, пострадавшего за нее, отпустил ей все грехи.

Теперь все было кончено. Больше ничего нельзя было для нее сделать. Ничто не было опущено или забыто. Бабушка была приготовлена. Ей оставалось благословить каждого члена Семьи и уйти с миром. Прежде всего она хотела видеть Диму.

• Предыдущая
• 31/67
• Следующая