Витим золотой - Федоров Павел Ильич - Страница 29

• Предыдущая
• 29/76
• Следующая

– Всю ночь около нашего дома шаландаются, – оглянувшись назад, проговорила Василиса. – И чего только им надобно?

– Тебя поди норовили украсть, да опоздали, – усмехнулся Архип.

За поселком снежно сверкала Шиханская степь. Распаренных в тепле гостей обдало ледяным воздухом звездной ночи. Провожающие вылезли из кошевки и начали прощаться.

Над ближним шиханом повис круглый месяц, брызгая по снежной, серебристой степи мягким, холодноватым светом. Ястреб звучно цокнул подковами, морозно взвизгнули окованные железом полозья, и кошевка стала удаляться и пропадать в сером, снежном вихре.

Оставшись один, вечером Сашок сгонял на Урал скотину, напоил ее, набросал корма, поужинал остатками от обеда и, не зная, что дальше делать, стал бродить по опустевшему дому. В доме Лигостаевых было три комнаты, четвертая – светлая и просторная кухня. Одна комната – горница, в которой жили после свадьбы Гаврюша со Степанидой, – в этом году за ненадобностью, а больше всего из-за экономии дров не отапливалась и служила вместо кладовой. Туда складывались ненужные зимой домашние вещи и хранились продукты. Чтобы лишний раз не бегать по морозу в амбар, Степанида держала там запасы муки, крупу, мороженое мясо, рыбу и отруби. Для того чтобы попасть в эту комнату со двора, нужно было пройти через холодные сени в большой коридор. Налево была обитая кошмой дверь, ведущая в кухню, а направо – дверь в пустующую горницу. Остальные комнаты были смежными. Из кухни дверь вела в большую, пятиоконную столовую, рядом с которой была спальня Петра Николаевича. Сейчас ее занимала Степанида. Петр спал в кухне, на самодельных нарах, Сашок – на широкой русской печке.

Сначала Саньке было приятно чувствовать себя полновластным хозяином этого обширного дома… Он зажег в кухне настольную керосиновую лампу, поел, поиграл маленько с шустрыми белолобыми ягнятами и, вспомнив, что они не кормлены, надел шубенку, вышел во двор и возвратился с длиннохвостой, с белой на лбу звездочкой овцой. Увидев мать, ягнята дробненько застучали копытцами по некрашеному в кухне полу, скакнули к порогу. Подскочив к овце, они бойко и забавно наподдали головенками и присосались к набухшему вымени. К одному из них, который был ростом поменьше и послабее, Сашок присел на корточки и, поглаживая по мягкой курчавой шерсти, приговаривал:

– Есть захотел, белобашенький? А чего хвостиком виляешь? Сладкое молочко-то небось!

Ягнята сосали долго. Под конец несколько раз боднули головенками в ослабевшее вымя и отошли в сторонку. Санька взял маленького на руки, потетешкал его, как он это делал с Танюшкой, и, вздохнув, опустил его на пол. Овцу снова увел и запер в хлев. Там беспокойно мычали недоеные коровы. Степанида так и не пришла. Мальчик подумал, подумал и решил сходить за нею. Но, выйдя из ворот, вспомнил нахмуренное Стешкино лицо, неожиданно повернул к воротам Агафьи Япишкиной.

Окна Агафьиного дома не светились и густо были запушены инеем. Не дойдя до калитки, притопывая подшитыми валенками твердый снег, Санька в нерешительности остановился. На улице пахло дымом. Резкий скрип чьих-то шагов заставил его оглянуться. К нему подходила высокая, в пуховом платке женщина. Из-под длинной меховой шубы Санька увидел белые, обшитые кожей валенки.

– Ты чего тут ночью мерзнешь? – спросила Олимпиада. Сегодня после долгого уговора ее увез с прииска Роман Шерстобитов. Кутили у Печенеговой, а потом уселись за карточный стол. Она вышла дохнуть свежего родного воздуха и встретила Саньку.

– Да шел вот… – ответил Санька.

– Куда шел?

– К тете Агане.

– Зачем?

– А у нас коровы не доены, бурлят…

– Чьи коровы? Ты у кого живешь?

– У Лигостаевых, у дяди Пети.

– У Петра Николаича? – переспросила Олимпиада.

– Ага.

– А почему коровы не доены?

Не желая говорить о ссоре Петра со снохой, Санька сказал, что Стеданида захворала и ушла к матери париться в бане, а Петр Николаевич уехал на прииск и припозднился.

– Значит, ты один дома?

– Один.

Санька повернулся и тихонько пошел к дому. Олимпиада не отставала, продолжая расспрашивать его о житье-бытье лигостаевской семьи. Дойдя до ворот, Санька крутанул металлическое кольцо и вошел в калитку. Она тоже шагнула через деревянный порожек, бойко застучала кожаными каблучками по дощатому крыльцу. Волнуясь, она вошла в избу с ощущением какой-то радости и доброй цели. От привернутого фитиля в кухне стоял полумрак. Вкусно пахло щами и сеном. У порога всполошились ягнята и зацокали копытами. Санька подкрутил фитиль в лампе, и кухня озарилась мягким светом. В хлеву замычали коровы.

– Бурлят? – стаскивая с руки пуховую перчатку, засмеялась Олимпиада и тут же весело добавила: – Давай, Саня, я их подою!

– А сумеешь? – глядя на ее темно-рыжую шубу и блестящие на пальцах кольца, недоверчиво спросил он.

– Еще чего! – Олимпиада сняла с плеч шубу и бросила на кровать. Она накинула Степанидин фартук, опоясалась тесемочкой, подобрала и подоткнула подол длинного платья. Подавляя волнение, взяла на руку ведро, спросила, смирны ли коровы, не лягаются ли.

– Да нет, тетя Липа, смирнехонькие. А калачика соленого дашь, так все руки оближут.

– Ты возьми лампу и посвети.

– Не надо лампу. Там фонарь есть, – бодро отвечал Санька.

– Значит, Гаврюшка на службе? – когда коровы были подоены и молоко процежено, спросила Олимпиада.

– С самой осени. Коня ему хорошего купили.

– Ну, а от Маринки есть какие известия? – Именно о Марине больше всего хотелось знать Олимпиаде. О Петре она старалась не думать, хотя где-то глубоко в душе ее властно тянуло заглянуть в переднюю горницу, где она тогда билась в слезах… – Пишет Марина или нет? – переспросила Олимпиада.

– Не знаю, – кратко ответил Сашок. Он понимал, что в доме Лигостаевых не любили говорить о Маринке, поэтому решил помалкивать.

– Тебя не обижают?

– А за что меня обижать? Я все делаю: назем чищу, скотину пою, за сеном езжу. Я все умею!

– Ох, какой молодец!

Не находя места, Олимпиада ходила из угла в угол, стыдясь попросить Саньку, чтобы он взял лампу и показал ей горницу.

– Ну все же, как ты у них живешь, в работниках, что ли? – остановившись посреди кухни, спросила Олимпиада.

– Да нет же, не нанимался я! – возразил Сашок.

– Ну а как же? – допытывалась она.

– А вот так. Прямо после скачек дядя Петр увез и сказал: будешь у нас жить. Вот и живу! Дядя Петр, он вон какой славный!

– Славный?

– А то нет? Новые валенки к рождеству скатали, да? Полушубок черный пошили. А к пасхе – сапоги и касторовая фуражка с казачьими брюками.

– Да нет, конечно! Ах, Санька, Санька! – Олимпиада скрестила руки. – Слушай, Сань, давай маленько в горнице посидим, а то здесь ягнятами пахнет…

– И правда. Мы привыкли. Давно бы сказала.

Санька взял со стола лампу и понес в горницу. За ним вошла Олимпиада. Она как в тумане увидела старый широколистый фикус, карточки на стене, угол с иконами в блестящих ризах, детскую зыбку и старую деревянную кровать с неприбранной постелью, с целой горой больших подушек в розовых наволочках.

«Степанидины», – подумала Олимпиада, чувствуя, что ей хочется зарыться лицом в эти подушки и заплакать.

– Пойдем, Саня, мне уходить пора, – проговорила она.

– Пойдем так пойдем, – вздохнул Сашок. Ему не хотелось, чтобы она уходила. – Может, молочка хочешь? – предложил он.

Олимпиада засмеялась, прошла в кухню и потянула за рукав шубу.

– А у нас толокно есть, – сказал Сашок.

– И толокна, Санечка, не хочу. – Она медленно натягивала на плечи свою шубу. Идти и сидеть в пьяной компании радости было мало. Ох, с какой охотой осталась бы тут с тихим, бесхитростным Санькой, и толокна бы погрызла, и молочка попила бы!..

– А ты не боишься один-то? – спросила она.

– Я не робкий.

– А вот я, когда была маленькой, так всегда боялась, – надевая перчатки, проговорила она.

• Предыдущая
• 29/76
• Следующая