Синий шихан - Федоров Павел Ильич - Страница 24
- Предыдущая
- 24/102
- Следующая
– Зря, станичники, ералаш поднимаете, – завивая колечком длинный ус, вмешался Панкрат. – Все равно из этого ничего не выйдет. По наделу земля принадлежит Степановым, значит, они и хозяева. Да и участок уже зарегистрирован в горной канцелярии. Ивашка в Оренбург ездил…
Но слова его только распалили станичников. Большинство казаков были злы на братьев Полубояровых. Кто-то предложил затрубить сбор на сходку.
– Пойдем всем скопом к станичному управлению и атамана позовем, – предложил Микешка.
Панкрат протиснулся сквозь бушующую толпу к Микешке, толкнув его в плечо, негромко, со злостью в голосе сказал:
– С каких это пор ты в мирские дела влезаешь? Чего людей баламутишь? Шел бы лучше к табуну, а то…
– Грозишь?
Микешка и сам не ожидал, что его затея наделает такой переполох. Он уже чувствовал себя в некотором роде вожаком, и вмешательство Полубоярова, его пренебрежительный тон подстегнули горячего, необузданного парня. Тряхнув чубатой головой, он сжал кулаки.
– Чем же я баламучу? А ты что… за свои хутора побаиваешься? – напирая на него, говорил Микешка. Рослые, плечистые, они, готовясь к схватке, свирепо мерили друг друга глазами.
В это время, по приказанию Ивана Степанова, на площадь принесли двадцать четвертей водки. Ивашка, увидев, что Полубояров и Микешка ссорятся, захотел еще больше разжечь их. Он сунул нескольким казакам по трешнице и послал их в толпу, окружившую Панкрата и Микешку.
– Почему гам, а драки нет? А ты, киргизский ублюдок, чего к гвардейцу пристаешь? – подступая к Микешке, заорал Афонька-Коза и, подойдя, ткнул его кулаком в грудь.
Микешка покачнулся. Такое оскорбление простить было нельзя. Размахнувшись, он ударил Афоньку по скуле и свалил с ног. Началась драка. Микешка бил сторонников Полубоярова без разбора. Кто-то нанес ему удар сзади по голове выдернутым из ближайшего плетня колом. Очнулся Микешка только в этапной, в изодранной в клочья рубахе, без ремня.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Наутро в этапную вошел атаман Турков; грозя толстым пальцем, начал орать и браниться:
– Я тебя, сукин сын, загоню туда, куда ворон костей не заносил! Всякое богатство, которое находится в земле, принадлежит не тебе, голодранцу, а его императорскому величеству и казачьему воинству! На Синем Шихане поставлен царский столб и знак с орлами, понял? Ты скажи спасибо обчеству, что тебе, азиатскому выкормышу, пай дали да еще казачий табун доверили! Вон из табуна! Чтобы духу твоего там не было! Да тебя, паршивец, за одно то, что ты народ холерой взбулгачил, надо в Сибирь, в кандалы заковать! Сейчас же велю штаны снять и плетюганов всыпать, да так, чтобы, ета, всю жизнь чесалось… Я тебя отучу народ мутить!
– Только троньте! – посматривая исподлобья на атамана, тихо проговорил Микешка. Горько и муторно было у него на душе. Свинцовой тяжестью налилась грудь. Горланили все, а в этапной очутился он один.
– А что будет?.. Что будет, ежели я тебя, подлеца, велю при всем народе высечь?.. Да ты еще мне грозить вздумал! – топая ногами, хрипел атаман.
Только случай избавил Микешку от постыдной расправы.
Верхом на великолепном вороном рысаке подъехал Митька, чтобы пригласить атамана позавтракать и опохмелиться. Увидев Микешку, Митька удивленно спросил:
– За что он тут валяется, Гордей Севастьяныч?
– Тоже золота захотел… Поди слыхал про вчерашний ералаш? Он первый придумал ету каверзу, – ехидно проговорил Турков.
Привыкший к дракам и потасовкам в пьяном виде, Митька простодушно не придал вчерашнему происшествию никакого значения, да и не верил, чтобы кто-нибудь всерьез послушал табунщика. Он стал уговаривать атамана, чтобы тот отпустил Микешку и не наказывал. Ведь совсем недавно они с этим парнем горланили по ночам песни, до упаду плясали казачка. Не раз Митька приезжал в табун, ночевал у костра, слушая сказки старых пастухов.
Турков поупрямился немного, но, желая потрафить баловню судьбы, отругав Микешку разными словами, отрешил его от должности табунщика и отпустил.
– Ну и черт с ним, с табуном, – оставшись с Микешкой наедине, сказал Митька. – Нанимайся к нам в кучера, слышь, а? У меня будет свой кучер, у Ивашки – свой. Дорогих лошадей заведем. Мы с тобой такое покажем! Разлюли-малина!
Посоветовавшись с Кошубеем, Микешка согласился.
– Знаешь что, Микифор. Я, слышь, женюсь… – неделю спустя заявил Митька.
– Так скоро? Погулял бы малость…
– Маманя настаивает. С Аришкой у них разные теперь резоны получаются. Сноха хочет жить по-своему, а мы тоже. Да и невесту упущать не хочется.
– И невесту выбрали?
– Девки, Микеша, сами на гайтан мне повесятся, отбою не будет…
– Кого же все-таки решили посватать?
– А вот угадай. – Прищуривая смеющиеся глаза, Митька пристально наблюдал за Микешкой.
– Я не Ванька-угадчик, – Микешка пожал плечами.
Сидели они под навесом на дышле пароконной пролетки. Митька надраивал щеткой сапоги, Микешка смазывал дегтем новые с набором уздечки.
– Не знаю, на кого и подумать…
Однако сердце Микешки, когда он перебирал девушек, защемило от какого-то недоброго предчувствия.
– Кто, по-твоему, самая красивая из наших станишных? – пытал Митька.
– Это кому как, – неопределенно ответил Микешка, думая о Маринке.
А Митька, точно угадав его думку, проговорил:
– Я, конечно, Микешка, знаю, что-то у вас с ней было… Вы водились, ну и протчее… Только промежду нами тебе скажу: Маринка тоже мне давно нравилась… Я так думаю: кого она захочет, того и выберет… Мы решили ее посватать…
Микешка порывисто встал и повесил уздечку на вбитый в осокоревую соху железный гвоздь. Сердце его колотилось буйными, резкими толчками. Не глядя на своего нового богатого хозяина, вчерашнего товарища, отрывисто сказал:
– Ты верно говоришь: кого хочет, того и выберет… Только, Митрий, наперед тебе говорю. Рассусоливать я не умею. Прямо скажу! Под венец тебя не повезу, а то как бы, случаем, кони нас вместе с пролеткой под Красный яр не грохнули…
– А ежели она сама захочет? – перекидывая на руках сапожную щетку, спросил Митька, нисколько не удивляясь Микешкиным словам.
– Как хочешь, так и понимай… Хоть сердись, хоть гневайся…
– Гневаться тут не за што… Спасибо, что сказал. Знать будем… Ты, конешно, посильнее меня, но сам понимаешь, я ведь теперь не в твоем косяке пасусь, тоже и лягнуть могу… Так-то, Микешка. Ступай покамест домой. Ежели нужно будет, я за тобой пришлю. Тоже скажу тебе напрямки: и я неуступчивый, кто будет мою дорожку переходить, ногу могу отдавить… Пока прощевай!
Митька встал с дышла и вразвалочку пошел к сеням. Под вечер, нарядившись во все новое, привезенное братом из Оренбурга, захватив несколько кульков гостинцев, он, хмельной и веселый, тайком от матери, отправился к Лигостаевым. Митька решил сначала переговорить с Петром Николаевичем и Маринкой сам, а потом уже заслать сватов. Войдя в калитку Лигостаевых, Митька столкнулся у крыльца с Петром Николаевичем. Поздоровавшись, он неловко поскреб под фуражкой рыжие, завитые вязальной иглой кудри и без всяких околичностей начал:
– Вы меня, дядя Петр, часто ругали и за то и за се… И правильно вы меня ругали. А то бы жил я дурак дураком и золото в кормовой колоде не увидал бы… Досталось бы оно, конешно, купцу Буянову, который и так чуть Ивана не охмурил. И жить бы мне век оболтусом и быкам хвосты крутить… Вы, дядя Петр, очень сурьезный человек и очень нашей мамане нравитесь…
– Погоди, погоди, – засмеялся Петр Николаевич, начиная угадывать, что кроется за несуразным Митькиным вступлением. – Ты, брат, такое завернул, что надо разобраться… Мамашу пока оставь, а толком говори, чем могу служить?
– Я ведь, как есть, Петр Миколаич, настоящая безотцовщина… Хочу, чтобы вы были мне заместо родного отца… и маманя тоже так говорит…
Тут Митька окончательно запутался, закрутил головой и забыл все приготовленные дорогой слова. А по двору, как назло, с ведром в руках прошла Маринка, насмешливо, как показалось Митьке, прищурив глаза, поклонилась и задержала свой взгляд на Митькиных кудрях и разнесчастных конопатинах. Отмытые душистым туалетным мылом, они, как конопляное семя, выступали по всему лицу отчетливо и ярко. Обдавая гостя запахом парного молока, Маринка прошла рядом, чуть не задев его плечом, и скрылась в сенях.
- Предыдущая
- 24/102
- Следующая
