Отшельник 2 (СИ) - Шкенев Сергей Николаевич - Страница 4

Третьего претендента объединёнными усилиями выдвинули Сапеги, Радзивиллы, Вишневецкие, и примкнувшие к ним чуть позже Потоцкие. Сам по себе бывший пинский воевода Масей Лукомля ничего не значил и ничего из себя не представлял, зато из-за его спины удобно править самим, разделив власть на четверых согласно сделанным инвестициям. Масей же никуда не денется, в противном случае приданое на шестерых дочерей ему придётся собирать самостоятельно. Пусть небольшое приданое, но на шестерых? Никуда не денется этот чёртов Лукомля, тем более, что за дочерей Великого Князя Литовского заинтересованные женихи сами доплачивать начнут.

Не исключено, что кто-то из многочисленных родственников тех же Радзивиллов или Сапег загубит молодость женитьбой на одной из этих страхолюдин. И даже жалко, что нельзя устроить семью на магометанский манер — выбрали неудачника, да и всех шестерых Лукомльских с ним окрутили.

Остальные три претендента ничьей поддержкой не пользовались, и выдвинули свои кандидатуры самостоятельно, что не помешало им организовать довольно крупные разбойничьи шайки и успешно грабить земли по правой стороне Днепра. Но проницательные люди подозревали тут происки турецкого султана, так как те самозванцы говорили на странной смеси польского и турецкого языков. Другие им возражали, что мол султану не до этого, он который год Константинополь осаждает, и пока не возьмёт, никуда вмешиваться не станет.

Остальная Европа с нездоровым любопытством интересовалась творящимися безобразиями, и заранее ужасалась скорому стремительному взлёту цен на пшеницу. А главный поставщик хлеба, то самое Великое Княжество Литовское, положило хрен на чаянья европейских едоков, и изволило устроить кровавые игрища вокруг пустующего трона.

Простые землепашцы, вечно остающиеся виноватыми при любых распрях магнатерии, справедливо рассудили, что литовские земли стали не самым спокойным местом, и массово отправились на поиски лучшей доли. Многие держали пусть на восход, под руку Москвы, где юный государь-кесарь провозгласил возвращение к жизни «по-старине». Уходили тайком, уходили открыто целыми деревнями, сбивались для безопасности в большие караваны, и порой на дорогах разворачивались настоящие сражения между беглыми холопами и желающими вернуть беглецов шляхтичами. А потом появились отряды татар, предлагавших услуги по охране переселенцев.

Маментий по прозвищу Бартош как раз из таких вынужденных переселенцев. Житьё-то в родном Дрогичине стало невыносимо. Нет, не в том Дрогичине, что в Польше, и не в том, что на Галицкой земле, а в новом, что неподалёку от Пинска. И нет, Маментий не хотел никуда уезжать, но город два раза брали приступом и грабили, а на третий раз вовсе сожгли. И куда теперь деваться, с кистенём да дубьём на большую дорогу? Оно бы неплохо, но сейчас разбойного люда и без него видимо-невидимо, а путники такие же нищеброды, что впору милостыню дать, а не ограбить.

Холопом он не был, долгов за собой не помнил, семьёй обзавестись не успел из-за малого возраста и невозможности прокормить семью ремеслом плетельщика корзин, и Маментий решился. Перекрестился на пепелище родного дома, подтянул потуже пояс, чтобы не так громко урчало голодное брюхо, и пошёл на восход, добывая по пути пропитание охотой и ночными набегами на чужие репища. Репа, конечно, не еда, а смех один, но охота иногда бывала удачной — то пару курей заполюет, то крынку кислого молока добудет, а сегодня утром вот остатками куриных косточек привадил и увёл собаку. Тощая и жилистая, но вкусная, особенно если натереть перед жаркой диким чесноком и горькими травами. Полезная, однако, животина, эта самая собака.

По запаху жареного на углях мяса его и нашли. Сначала подозрительно зашуршали кусты, потом послышался тихий шёпот и громкий звук подзатыльника. За ними последовало сдавленное ойканье.

Маментий крикнул сердитым голосом:

— А ну вылезай, или на раз стрелу пущу!

Врал, конечно. Никакого лука или самострела у него отродясь не бывало, но он надеялся, что люди в кустах его не очень хорошо видят. А ещё чувствуется, что они сами боятся, вот пусть боятся ещё больше.

— Дяденька, не стреляй! — кусты зашевелились, и на лесную поляну вышли маленькие дети. Мальчишка лет восьми от роду, и девчонка лет трёх, может чуть меньше. — Не стреляй, дяденька.

Дяденька, проживший целых шестнадцать вёсен, гордо расправил плечи и оглядел пришельцев. И нельзя сказать, чтобы увиденное ему понравилось — одежда детишек носила следы явного достатка, причём даже не купеческого. Изодранные и замызганные шёлк и бархат всё равно остаются шёлком и бархатом, а ещё у девочки в ушах горели кроваво-красными каплями крохотные камушки. Так-то они крохотные, да… но вполне достойны, чтобы взять их вместе с головой прежней владелицы. Как же они до сих пор умудрились остаться в живых?

Мальчишка, оправдывая нехорошие подозрения о непростом происхождении, церемонно поклонился:

— Прошу простить, незнакомый добрый человек, за невольное вторжение в твоё уединение, но моя сестра…

И тут он запнулся. Видимо, приветствовать людей в различных случаях его обучали, но дальше… Дальше нужно просить милостыню Христа ради, по сути дела попрошайничать, а вот этому в благородных семействах не учат.

Девочка, в силу возраста существо непосредственное, вырвалась из руки брата и решительно подохла к Маментию. Заглянула в глаза и спросила:

— Зофа будит скусна?

Вот что может ответить взрослый человек на такой вопрос? Он может только сбросить с плеч на траву потёртый кожушок, добытый там же, где и сегодняшняя еда, и приветливо кивнул:

— Добро пожаловать!

Девочка тут же плюхнулась на кожух, оставив место брату, и потянула носиком. Очень грязным маленьким носиком:

— Мяса? Зофа будит мяса?

— Будет, — пообещал Бартош, снимая с углей палку с подрумяненным лай-барашком. — Меня дядькой Маментием зовите, а ты, стало быть, Зофа?

— Софья, — перевёл на понятный язык мальчишка. — А я Пётр.

Дальше расспрашивать гостей было бы нарушением вежества и всех правил приличия. Даже в сказках баба Яга сначала кормила добра молодца, потом поила и спать укладывала, и только на следующее утро приступала к расспросам. А там или помогала, или съедала его самого.

Дети блестящими от голода глазами заворожённо наблюдали, как Маментий ловко разделывает на куски приготовленную дичину. Ну так правильно, с хорошим-то ножом у любого ловко выйдет. А без справного ножа корзинщику нельзя — где лозу нарезать, где хлебушка покромсать, где у зазевавшегося растяпы на базаре кошель подрезать. Никак нельзя без ножа в хозяйстве. Правда, от всего хозяйства вот только он единственный и остался.

Получив свою долю на листе лопуха, Софья придирчиво осмотрела доставшийся брату кусок. Маментий хотел было посмеяться уже развившейся жадности в таком юном возрасте, но девочка нахмурилась и сказала:

— Ему нада бойсе скусна! Ему мяса бойсе!

Бартошу стало стыдно от едва не озвученных нехороших мыслей, и он заверил:

— У нас ещё много мяса.

Софья кивнула и посмотрела на Маментия, явно что-то ожидая. Да и Пётр не торопился приступать к еде, хотя было видно, что сдерживается из последних сил.

— Ах да, молитва… Отче наш, иже еси на небесех…

И с огромным удивлением увидел, как мальчик перекрестился слева направо, и произнёс что-то подозрительно напоминающее «Pater noster». Вот же несчастье на голову свалилось! Только католиков до полного счастья и не хватало!

Подумал… и промолчал, удержавшись от искушения прогнать пинками проклятых латынских выблядков. Ничего, перетерпит, и не такое приходилось терпеть. Вот покормит, и пойдёт своей дорогой, а детишки пусть идут своей. Какое дело ему, Маментию Бартошу, до чьих-то там детишек? Нет, в самом деле…

Ну ладно, завтра с утра пойдёт, а то уже вечер подступает, и как-то не по-божески будет оставить брата с сестрой в глухом лесу на ночь. Сам же выбирал место подальше от дорог, забравшись в непролазные дебри. Тут и медведь заблудиться может.