Наследники - Федоров Евгений Александрович - Страница 53

• Предыдущая
• 53/125
• Следующая

«Неужто придется ехать снова, не повидав матушки?» — с горестью думал Андрейка.

Добредя до людской, он повалился на скамейку, закрыл глаза и предался горю.

— Ты что же? Хотя бы поел, гляди, и без того еле душа в теле! — предложила сердобольная стряпуха.

Андрейка не отозвался. Всю дорогу в Санкт-Петербург он думал о Каменном Поясе. Хоть и угрюм и дик край, а тянуло, сильно тянуло на родную землю.

— Ты не печалься, не кручинься, парень. Глядишь, обойдется, обляжется все, — уговаривала его стряпуха.

— Не могу, не могу, тетушка! — закричал Андрейка. — Отойди от меня, не береди мою душу…

— Ишь ты, скажи, какой горячий да неугомонный! — вспылила стряпуха. — Гляди, парень, Демидовы — люди строгие, что хотят, то сробят. Вот оно как!

Крепостной схватил плохонький дорожный плащ и бросился вон из людской…

Он долго бродил по холодному, туманному городу. На одной из грязных узких улочек в полуподвале неприветливого кирпичного дома раздавались шум, визг женщин и чья-то игра на скрипке. Но как играли! Режущие, неприятные звуки коробили слух. Крепостной несмело шагнул к двери и открыл ее. В неприютном подвале было серо, шумно, крикливо, под тяжелыми сводами плавали густые синие клубы трубочного дыма. С темных каменных сводов капала вода. В сизом дыму вдали виднелась стойка, за которой стоял рыжий толстый целовальник, зорко оглядывая кабак.

Среди пьяных крикливых питухов и гулящих баб стоял жалкий, оборванный нищий и что-то жалостливое, беспомощное пиликал на скрипице. Никто не слушал игру бедного старика. По лицу его катился обильный пот, глаза глубоко запали, резкие морщины избороздили лицо несчастного.

Андрейка подошел к стойке и кивнул старику:

— Отец, подойди сюда!

Нищий подошел.

— Выпьешь, отец? — предложил ему парень.

— Вот спасибо, кормилец, вот спасибо! — Нищий жадно потянулся к чарке.

Андрейка выпил с ним и попросил:

— Дозволь сыграть на твоей скрипице!

— Разумеешь толк в сем деле? — недоверчиво спросил старик.

— Сам рассудишь! — просто отозвался Андрейка, взял из его рук скрипку и стал настраивать.

Никто не обратил внимания на плохо одетого парня, не то обедневшего чиновника, не то дворового из барского дома. Никто не прислушивался к дрожанию струн.

Андрейка вскинул к подбородку инструмент и заиграл. Вначале робкие и нежные звуки разлились, как весенний поток, и постепенно наполнили своим звучанием подвал. Об одном думал крепостной: о своем горе, о заневоленной жизни. Об этом горе и пела скрипка в его руках.

Шумевший кабак понемногу стал стихать, и все повернулись к чудесному музыканту. А он — высокий, бледный, с разгоревшимся лицом, с блеснувшими слезинками на серых глазах — вдохновенно водил смычком. Хмельные несчастные питухи утирали слезы: об их горе играл музыкант.

— Кто ты, парень? — шатаясь, подошел и спросил его горький пьяница.

— Крепостной! Заграничный! — отозвался Андрейка и, отложив скрипку, со страстью и болью рассказал о своей судьбе.

— Пей, брат! Оно хмельное, ой, как хмельное! От него все горе трын-трава! — потянулись к нему руки с вином.

— Вино доброе! — похвалился толстомордый целовальник. — Вино царское! А царица у нас добрая, милостивая, скотов даже милует, пташек жалеет, — егозливо приговаривал целовальник, нацеживая кружки хмельного.

Андрейка присел к столу, выпил. Широкоплечий пьяный детина облапил его.

— Айда с нами, парень, на большую дорогу! — весело предложил он. — У барина не будет тебе радости. Замордует, загубит твой дар.

В голосе его вдруг прозвучала необычная нежность, он прижал Андрейку к груди.

Крепостной зарумянился и тихо промолвил:

— Неужто правды не добьюсь? А ежели я царице брошусь в ноги?

— Пустое, парень. Это Ермилка-кабатчик брешет. То верно, царица собак да пташек жалеет, из своих рук кормит, а нашего брата мужика кто гнетет? Пей, парень, да дело разумей!

До полуночи колобродил Андрейка с питухами. Явился в демидовские хоромы сильно хмелен. У ворот, накрывшись полушубком, музыканта поджидала сердобольная стряпуха.

— Ты где ж это шатался? — с сожалением спросила она.

Воробышкин не ответил. Глаза его были мутны и грустны. Он догадался, что женщине стало жалко его. Схватив его за руку, она зашептала:

— За ворота вышла встретить, а то барин прознает — несдобровать тебе!

Она, крадучись, провела парня в людскую и уложила в постель.

Андрейка схватил ее горячую руку, прижал к груди.

— Ну что мне, родимая, делать? — тепло, по-сыновьи спросил он.

Стряпуха присела на постель.

— Ах, Андрейка! — жарко вздохнула она. — Жалко мне тебя, покалеченный ты человек. Глаза твои прозрели и видят дале нашего, а душа твоя на веревочке у барина…

Она скинула со своих плеч полушубок и укрыла музыканта.

— Спи, господь с тобой! — тихо сказала стряпуха и отошла в свой угол.

17 марта 1771 года в три часа пополудни Демидовы выехали из Санкт-Петербурга. В сопровождении свиты, в состав которой входил и Андрейка Воробышкин, пустились они в дальнюю дорогу. Ехал Никита Акинфиевич как владетельный князь, в блестящем экипаже, с форейторами и гайдуками. За хозяйским экипажем тянулся обоз с поварами, камердинерами. В попутных городках снимались лучшие гостиницы, где Демидовы отдыхали и устраивали пышные приемы.

После шумной столицы Курляндия показалась Никите Акинфиевичу унылой и бедной. Встречались деревеньки латышей, и среди них нередко на холме вставал серый угрюмый замок. Как коршун, он стерег окрестные поля и долины, тщательно возделанные крестьянами.

Чувствовалось приближение ранней весны. С запада дули теплые, влажные ветры, с пригорков сбегали первые ручейки талой воды; дороги потемнели. Минувшая зима была малоснежна, на обнаженных холмах, на взрытой пашне с важностью расхаживали грачи.

Андрейка Воробышкин, сидя рядом с кучером на высоких козлах, обозревал туманные белесые дали. В маленьком ларчике, хранимом под сидением, лежал начатый «Журнал путешествия Никиты Акинфиевича Демидова». Записывал в него Андрейка не то, что ему хотелось. Демидов настрого приказал заносить в журнал о своих свиданиях с иноземными князьями, герцогами, вельможами; все остальное не трогало его.

Через две недели пути перед взором путешественников предстала Митава.

Тихий город небольшого достатка.

Хозяин Никита Акинфиевич и супруга его Александра Евтихиевна были в восторге, что здесь поджидал их вестник от курляндской герцогини с просьбой пожаловать к обеду в загородный замок…

Писец сопровождал хозяина до замка. Все было обычно, скудно. И замок — каменная мшистая махина — уже осыпался; тщетно скрываемое запустение чувствовалось на каждом шагу. Обед, данный герцогиней гостям, не походил на хлебосольное, шумное пиршество российских вельмож: блюда были скромны, безвкусны. Однако Никита Акинфиевич был в восторге и вечером сам продиктовал Андрейке запись в «Журнал путешествий».

«И чему радуется? — раздумывал Воробышкин. — Подумаешь, велика честь, захудалая герцогиня приняла! Одни уральские заводы чего стоят, и сколько тысяч подданных робят на Демидова!..»

Стояли теплые апрельские дни. И чем дальше продвигался на запад пышный поезд Демидова, тем быстрее отходила назад зима. Путешественники достигли Либавы, где серое море пахнуло в лицо свежим соленым ветром. Пенистые просторы его оживлялись криком чаек, круживших над гребнями волн.

За Либавой промелькнули Паланген, Мемель. От него ехали гафом — длинной песчаной косой — на Кенигсберг, куда прибыли в середине апреля на закате. В этом обширном старинном городе, обнесенном земляным валом и бастионами, русские путешественники прожили неделю.

Демидовы объехали десятки немецких городков. Люди в городках жили размеренно, без особых треволнений. Но во всем проглядывали скудость и скупость. Таким оказался и Берлин, куда путешественники прибыли первого мая в полдень. Прямо с дороги весь демидовский обоз был проведен для осмотра в пакгауз, где хозяева вынуждены были оставить свой блестящий экипаж и сундуки в ожидании чиновников. Был воскресный день, и потому в пакгаузе стояла мертвая тишина, никто не работал. Никита Акинфиевич с супругой проследовали в гостиницу «Город Париж», где и расположились на отдых.

• Предыдущая
• 53/125
• Следующая