Наследники - Федоров Евгений Александрович - Страница 46
- Предыдущая
- 46/125
- Следующая
— Катюша! — в последний раз окликнул ее Перстень. — Помни, в беде кличь меня!
— Спасибо на добром слове, — чуть слышно проговорила Катюша и ускорила шаг…
В полях навеяло глубокие переметы-сугробы, ели в лесах гнулись под тяжестью снега. Птица жалась к человеческому жилью, запах дыма привлекал лесное зверье, Кыштым спал в зимних просторах.
Катюше мнилось: одета земля саваном, помертвела, не прошелестит больше лес, не пропоет веселая птица. Шла свадебная гульба, а горемыка ушла в себя, не слышала ни песен, ни похвальбы пьяного Еремки, с которым люди судили век вековать. По наказу хозяина заводской управитель шумно справлял свадьбу. Священник возложил венцы на пьяного горщика и Катюшу. Был этот венец для нее мученическим…
На другой день свахи подняли молодых и содрали с Катерники сорочку. Сбежалась вся мужняя родня и любопытные соседки. На молодайку надели тяжелый хомут и в одной нательной рубахе повели невестку на позорище.
Впереди всех на улицу выбежала худая злющая свекровь и забила уполовником в котел.
— Порушена! Порушена! — исступленно закричали охмелевшие свахи и загремели в сковороды.
Позади всех, шатаясь, чванливо вышагивал уже подвыпивший спозаранку Ермилка. Бороденка у него всклокочена, сам грязен, гречушник набекрень, и пьяненькие глаза веселы и озорны. В руках у мужа кнут, которым он то и дело грозил жене.
— Пошла, пошла, гулящая! — закричал он вдруг на жену.
Кругом гудела толпа, возбужденная и расстроенная горем и слезами Катеринки. Посреди дороги встал Митька Перстень.
— Стой, миряне! — закричал он. — Одумайтесь, что вы робите? Пошто измываетесь над горемычной?
— Ты кто такой? — накинулся на него с кнутом Ермилка. — Откуда такой защитник моей бабе выискался? Прочь с дороги!
Но никто не двинулся с места. Женки в толпе сердито закричали:
— Не допустим обиды над Катюшей! Не по своей вине такое вышло! Барин приневолил, да еще батьку Пимена порешил. Она и так жизнью обижена. Не дозволим!
Гром в сковороды смолк, но Ермилка все еще куражился: размахивал кнутом и нацеливался огреть молодую жену. Из толпы вышел литейщик Голубок, вырвал у пьянчужки кнут и огрел его.
— Ты это что же? — взревел Ермилка.
— А коли у самого нет разума и совести, так я научу тебя! — построжал старик.
— Поучи, поучи его, дядя! — одобрительно закричали кругом.
Но Голубок больше не тронул Ермилку, растолкал свах со сковородами, сердито оттолкнул свекровь и крикнул женкам:
— Айда, помогите!
С Катюши живо стянули тяжелый хомут, прикрыли ее платком и приласкали:
— Успокойся, родная, не допустим тронуть!
— Я муж, что хочу, то и делаю! — снова осмелел Ермилка.
Голубок сумрачно поглядел на него и посулил:
— Только тронь сиротину, всем миром с тебя штаны спустим и крепко проучим! Бери женку за руку, веди с миром в дом. Что было, то быльем поросло!
Но Катюша отшатнулась от Ермилки:
— Не люб он мне! Ой, не люб! Лучше в гроб, чем опять с ним!
Трепещущая, она вырвалась из рук и убежала к овинам. Посреди дороги стоял Перстень и, тяжело опустив голову, думал:
«Увести к себе мир не дозволит. Повенчана с другим, а с ним ей не житье. Ох, и тяжко!»
Катерину разыскали в предбаннике с веревкой на шее. Молодая женщина сидела в уголке и тихо пела. Слегка раскачиваясь, она, как ручеек, наполняла баньку своим чистым, серебристым голосом.
Женки заглянули в глаза несчастной и отшатнулись. Поняли они: со стыда и горя молодка навек лишилась ума-разума.
Издавна среди народа повелось, что никто не смеет поднять руку на несчастного человека. Женки дали дорогу безумной. Оборванная, страшная, с протянутыми руками она вышла из бани.
В логах разливались вешние ручьи. Посинели далекие шиханы, повеселел лес. В горы пробиралась несмелая запоздалая весна. Под звуки капель по озолоченной солнцем дорожке Катюша шла и шла к шумному горному лесу.
Женки долго задумчиво глядели ей вслед, потом все разом поклонились:
— Прости нас, окаянных! За горестью по слепоте своей не разглядели твоего злосчастья, тяжко согрешили… Не помогли вовремя в беде!
Весной вернулся Никита Акинфиевич из Казани. После осмотра завода он вспомнил о Катюше.
— Где она? Как живется бабе?
— Загубил Ермилка молодую, — скорбно доложил хозяину приказчик. — Нет ноне Катеринки, бродит по тутошним местам Медвежий огрызок.
Демидов задумался, но ненадолго. Как легчайшее облачко, быстро промелькнула и отлетела его грусть. Хозяин встрепенулся, поднял глаза и приказал приказчику.
— Отсчитать Ермилке сто плетей! Такую бабу загубил, варнак!..
На деревьях вскрылись клейкие почки, и прошумела первая гроза в горах. Перстень вызвался отвезти хозяина на соседний рудник. Он запряг в бегунки резвого коня и взобрался на облучок.
Игрень-конь легко взял и резко понесся по веселой дороге. Демидов сидел молча, погруженный в свои думы. Мчались лесом, чащобами, пересекали говорливые ручьи, миновали укрытые водяной пылью горные падуны. В кустах, в кедровниках гомонили птицы, хлопотали над гнездовьем.
Кругом буйно шумела жизнь. Мчались мимо заброшенных шахт, одиноких заимок…
Знал Перстень одну заброшенную шахту, залитую полой водой, укрытую лесной глухоманью.
К ней подкатил ямщик, лихо осадил коня и соскочил с облучка.
— Ну, хозяин, молись, пришел твой конец! — сказал Перстень и выхватил из-за голенища охотничий нож. — Было время, мочалил ты мою душу, опоганил самое дорогое.
— Брось! — сумрачно отозвался Демидов. — Не до шуток ноне мне.
— Какие шутки! — угрюмо перебил Митька. — Настала пора поквитаться с тобой за Катюшу. — Лицо конюха потемнело, он надвигался медленно, неумолимо…
Демидов насторожился. Среди наступившей зловещей тишины раздался его суровый голос:
— А помолиться-то дашь?
— Крестись, поторапливайся, хозяин! — Перстень весь насторожился, ждал момента.
Никита взмахнул рукой — над Митькой вздымилось легкое зеленое облачко.
— Хотя ты и кержак, а табаку понюхай! Добрый тютюн! Крепкий!..
Перстень взвыл от едкой боли в глазах и прикрыл их ладошками; нож выпал из рук в дорожную пыль. Проворный Никита подхватил его.
— Ну, так оно лучше, без убийства, — спокойно сказал он. — Ты что ж думал, что хозяин — простофиля, ротозей? Так тебе и подставит свою глотку под разбойный нож? Насквозь вижу, лиходей, что носишь ты в своем сердце.
Перстень задыхался от гнева на себя: «Как прозевал я эту сатану?»
— Знал мои умыслы, а пошто взял меня за кучера? — огрызнулся он.
— А потешить себя хотел, — насмешливо отозвался Демидов. — Жизнь в сих краях — что опресноки. Поозоровать захотелось… Ну, поворачивайся, леший! — Хозяин деловито вытащил из тарантаса веревку, схватил Перстня за руки и прикрутил их назад. — Теперь сядем рядком да потолкуем ладком. Так, что ли?
Он усадил конюха рядом с собой, взял вожжи, свистнул и как ни в чем не бывало продолжал путь…
Перстня бросили в кыштымский застенок, хотели пытать, но когда хватились, в темнице лежали перепиленные железа да темнел подкоп. Лихого парня и след простыл.
— Ничего, — успокоил себя Демидов. — И в горах бегуна поймают, не унесешь кости, поганец! — пригрозил он.
На этом хозяин и покончил. Торопился он в дальнюю дорогу, некогда было думать о провинившемся холопе.
Из Ревды в Кыштым внезапно прискакал гонец с печальной вестью: скончался братец Григорий Акинфиевич. Хотя особой любви Никита и не питал к брату, но все же сильно опечалился, подумал о себе. «Гляди, как коварна смерть, ты думаешь, строишь планы, размахнулся, а она вдруг тебя жих острой косой!» Угрюмый и молчаливый, он отправился на похороны. Григорий жил неслышно, вел дела скромно и старался всегда держаться в сторонке от братьев. И сейчас, лежа в гробу, он казался маленьким и жалким. Демидов истово помолился и долго вглядывался в ставшие незнакомыми черты брата.
- Предыдущая
- 46/125
- Следующая
