Ермак - Федоров Евгений Александрович - Страница 82
- Предыдущая
- 82/213
- Следующая
Мурзаки промолчали в ответ. Долго, очень долго в тяжелом раздумье сидел хан. Над лесом погасла заря, а с ней угасли последние надежды. Нет, не видать ему больше Москвы!..
Над тихими полями поднялась большая луна. Мириадами искр зажглась крупная роса на травах, когда крымская орда, подобно стае голодных волков, стала бесшумно уходить из-под Молоди. Копыта коней, повязанные лохмотьями, мягко ступали по земле, не лязгало оружие, не слышалось ни звуков зурны и барабанов, ни говора. Мрачными безмолвными тенями уходили татарские толпы от истребления.
И чем дальше, тем решительнее ускорялся их бег. Окруженный отборными телохранителями, Девлет-Гирей скакал, охваченный ужасом.
«Скорей, скорей в Бахчисарай!» — погонял он коня.
Но впереди лежало Дикое Поле, в нем могли встретиться казаки. Что тогда? Об этом было страшно думать.
Увидя сильно удрученного и потемневшего хана, старый мулла, желая успокоить его, тихо сказал:
— Все уходит, повелитель: и жизнь, и слава, и богатство, и сила, — остается только смерть!
— Уйди от меня, сеид! — огорченно воскликнул хан. — Уходи скорее, а то прикажу побить палками твои пятки!
«Он спятил с ума!» — в страхе подумал мулла и поторопился убраться…
Конники Воротынского долго гнались за крымской ордой, и там, где прошли они, неделями кружились стаи воронья, справлявшего кровавый пир.
В Диком Поле земля пылала жаром, ручьи и впадины, прежде наполненные вешней живительной водой, пересохли. К постоянной тревоге присоединилась мучительная жажда, от которой стали падать заморенные кони.
«Конец, всему конец», — в ужасе думал Девлет-Гирей. Когда ему казалось, что все кончено, вдали в лунном свете блеснул Сиваш. И сразу тишина стала мягкой и доброй. Удивительно легко стало дышаться. Издали потянуло приятной солоноватой сыростью. Чуткий слух уловил знакомый шум и плеск моря. Он не удержался и выкрикнул спутникам:
— Хвала аллаху, мы в своих улусах!..
Татары вступили в Крым. Но не так много вернулось их в аулы. Целые толпы их сложили свои кости на берегах Оки и Лопасни, а иные от казачьей сабли легли в Диком Поле. Осиротевшие татарки пронзительно голосили, не встретив своих, в остром горе царапали до крови лица, рвали волосы. Девлет-Гирей ехал на своем выносливом аргамаке, держась недоступно, с надменным лицом. А внутри у него все ликовало, каждая жилочка дрожала от радости: он вернулся из похода, а это самое главное! Он родился, вырос и умрет в Крыму. Хан привык к мягкому темному небу, усеянному звездами, к шепоту ночи, к шороху моря, и после дальнего похода и неудачи еще сильнее и глубже ощущал богатство крымской благословенной земли. Чтобы укрыться от стыда, Девлет Гирей въехал в Бахчисарай поздней ночью. Южная ночь после пережитого поразила его своим величием. Из-за неподвижных пирамидальных тополей поднялся тонкий серпик месяца, и все окуталось мягким пленительным светом. Только от крыш и навесов падали резкие густые тени. Из сада слышалось журчанье фонтанов. Стража широко распахнула перед ним окованные ворота, и конь, радостно заржав, вступил на знакомый двор. Еще находясь в седле, хан успел заметить, как занавеска в узком оконце его дворца чуть раздвинулась и в щель на него глянули жаркие глаза.
«Фатьми!» — скорее догадался, чем узнал хан, и знакомое волнение встречи овладело им…
Однако тревога не покидала Девлет-Гирея и в Бахчисарае. Хан не мог смириться, признать свое поражение. Он никак не мог забыть Астрахань, которой мечтал овладеть. И все же страх перед Русью не оставлял его. Ему удалось пожечь московские посады, но сломить русский народ не хватило сил. Этот храбрый, выносливый и сильный народ не могла покорить даже Золотая Орда. Он долго думал и, наконец, послал к царю Ивану гонца с грамотой. Как отличалась она от прежних заносчивых посланий хана! «Мне ведомо, — писал Девлет-Гирей, — что у царя и великого князя земля велика и людей много: в длину земли его ход девять месяцев, поперек — шесть месяцев, а мне не отдает Казани и Астрахани! Если он мне города эти отдаст, то у него и кроме них еще много городов останется. Не даст Казани и Астрахани, то хотя бы дал одну Астрахань, потому что мне срам от Турского: с царем и великим князем воюет, а ни Казани, ни Астрахани не возьмет и ничего с ним не сделает. Только царь даст мне Астрахань, и я до смерти на его земли ходить не стану; а голоден я не буду: с левой стороны у меня Литовский край, а с правой — черкесы, стану их воевать и от них еще сытей буду; ходу мне в те земли только два месяца взад и вперед»…
Царь Иван Васильевич принял ханского посла учтиво, — он не пожелал задираться. Но ему хорошо было знакомо коварство Девлет-Гирея, и поэтому он твердо ответил, что не верит обещанию хана. Царь предвидел, что может произойти в результате уступок.
В ответной грамоте хану написали:
«Теперь против нас одна сабля — Крым; а тогда Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвертая»
На сей раз Девлет-Гирей не дождался богатых даров из Москвы. Иван Васильевич с тонкой иронией напомнил ему первую грамоту, написанную ханом после сожжения Москвы, в которой тот с бахвальством сообщал, что богатство ему — прах. Царь насмешливо извинялся:
«Посылаю тебе поминки легкие, добрых поминков не послал; ты писал, что тебе не надобны деньги, что богатство для тебя с прахом равно».
Хан вспыхнул, крикнул мурзаку:
— Мы потопчем их конями!
Седенький мурзак низко склонился перед Девлет-Гиреем и напомнил:
— Повелитель, постель ждет тебя, — пора отдохнуть от всех дел!
Хан прошел в опочивальню, но спал тревожно. Среди ночи он вдруг проснулся. Кругом глубокая тишина, в бассейн с редким звоном падали капли, лунный свет еле проникал в решетчатое оконце, все было напоено покоем и негой. Но Девлет-Гирею вдруг стало страшно. Он долго думал о том, где причина этому страху? Перебирал в памяти врагов своих среди мурзаков, готовых на козни, вспоминал речи царевичей, слова послов турского хункера. Нет, не это устрашило его! Что же тогда?
И тут на память пришел русский полоняник, которого татары схватили на берегу Лопасни. Вот он теперь стоит перед глазами — высокий, стройный, синеглазый. Тряхнул русыми кудрями и насмешливо говорит хану: «Всю Русь на кол не посадишь! Пуп надорвешь!».
Девлет-Гирей схватился за голову:
— Русь! Русь! Вот кто страшен! Русы развеяли потомков великого Бату, они растопчут и меня…
Всем своим существом опытного хищника он понял, что растет изо дня в день могучая сила, которая положит конец привольной жизни от набегов и грабежа…
5
Кончался золотой листопад. Дни стояли солнечные, тихие, и на фоне ясного голубого неба нежные белоствольные березки на перепутьях радовали глаз русского посла. На душе было грустно: Третьяк оставил в Москве молодую жену и ползунка-сына. При воспоминании о них у посла теплело на сердце. Оно рвалось назад, на Русь, которая осталась позади. В туманной дали растаяли в синем мареве и Каменные горы. Всю дорогу сибирец Гаймуса вел себя двусмысленно, а после того, как миновали русский рубеж, и вовсе стал задираться.
— Погорелец ваш царь, беден, плохие поминки шлет великому хану Сибири!
Третьяк Чебуков степенно ответил ему:
— Русь обширна и богата. Но не в богатстве сила, а в людях!
— Чего вы ищете в нашей стране? — продолжал Гаймуса.
— Хан Кучум просил царя принять его в данники, и царь взял под свою высокую руку возлюбленного брата.
— Це-це! — щелкнул языком сибирец, и его вороватые глаза забегали.
Гонец Аиса держался добродушно, покровительственно к Третьяку. Когда-то тот спас ему жизнь, и служилый татарин не забыл этого:
— Ты не гляди, что я переметчик. Своя вера ближе всего. Идешь по Москве, а каждая женка ребенку шепчет: «Молчи, татарин идет!» Я знаю, татары сделали много зла твоей земле. Что поделаешь, такова воля аллаха! Но я все хорошее помню, и первый друг тебе!
Вот и Искер! Навстречу русскому послу выехали четыре бека, обряженные в парчевые халаты. Кони — арабских статей, убранство их сверкает позолотой и драгоценными камнями, седла расшиты жемчугом. У беков густые черные бороды, и сами они подобраны молодец к молодцу. Это сразу оценил Третьяк.
- Предыдущая
- 82/213
- Следующая
