Оракул петербургский. Книга 2 - Федоров Алексей Григорьевич - Страница 56

• Предыдущая
• 56/89
• Следующая

Вина БВП очевидна, он сам разоблачает себя в романе "Отчаяние": "Зеркала, слава Богу, в комнате нет, как нет и Бога, которого славлю. Все темно, все страшно, и нет особых причин медлить мне в этом темном, зря выдуманном мире". Вера в бога – это зеркало души, это яркий факел, разгоняющий любую тьму. Но, если нет Бога в душе, то нет и зеркала перед глазами, отражающего все негативные стороны твоего характера, поведения, мыслей, нет и освещения. Сказано в Писании: "Начало мудрости – страх Господень; разум верный у всех, исполняющих заповеди Его. Хвала Ему пребудет вовек" (Псалом 110: 10).

Можно ли идти на суд Божий, ожидая благополучного для себя решения, с таким запасом святотатства: "Но беспокоиться не о чем. Бога нет, как нет и бессмертия, – это второе чудище можно так же легко уничтожить, как и первое".

Из первой порочной посылки рождается уже целая теория, система взглядов, за которую ребенку просто шлепают по губам, ну а взрослого наказывают по-взрослому – болезнью, горем близких, смертью. Никак иначе нельзя расшифровать коварные сомнения, переложенные БВП из своей головы в уста главного героя: "Вот в чем затор, вот в чем ужас, и ведь игра-то будет долгая, бесконечная, никогда, никогда душа на том свете не будет уверена, что ласковые, родные души, окружившие ее, не ряженые демоны, – и вечно, вечно, вечно душа будет пребывать в сомнении, ждать страшной, издевательской перемены в любимом лице, наклонившемся к ней".

Искажение образа бытия, как следствие плохой мыслительной оптики, развивается и дальше. Споткнувшийся на софизме и истерическом атеизме, автор продолжает калечить и своих литературных героев, вбивая, как гвозди в живое тело, а затем распиная на позорном кресте идеологическую галиматью: "Если я не хозяин своей жизни, не деспот своего бытия, то никакая логика и ничьи экстазы не разубедят меня в невозможной глупости моего положения, – положения раба божьего, даже не раба, а какой-то спички, которую зря зажигает и потом гасит любознательный ребенок – гроза своих игрушек". Ну, а если простой человек не может подскочить на собственных ногах, взмахнуть руками и полететь, как птица, то разве это трагедия. В том заключается всего лишь одно из простых доказательств относительности человеческих возможностей, явно и заранее ограниченных Творцом. Для чего же из-за очевидного впадать в невероятное и поднимать голос, срывающийся до жалкого ребячьего писка, на Бога?!

В головах современников, к сожалению, так много понятийного мусора, что добавлять к нему еще и осколки своих ошибочных представлений будет уже явным перебором, кощунством, если угодно, над истиной, правдой, справедливостью. Иначе получится так, как предрекал БВП в одном из своих стихотворений с претенциозным заголовком "Поэты": "А мы ведь, поди, вдохновение знали, нам жить бы, казалось, и книгам расти, но музы безродные нас доконали, и ныне пора нам из мира уйти". В этом заверении кроется феномен сопереживания автора с теми, кто попал в мясорубку страшных социальных потрясений, – это все живые и обобщенные эмоции, имеющие, по отношению к правде жизни, большую цену!

Вместо масштабных полотен БВП часто создавал лишь оригинальные поделки, в которых, слов нет, демонстрировалась филигранная писательская техника, но жизневеденья, философии заключалось всего лишь на ломаный грошик. Беды в том нет. В конце концов у каждого писателя свой масштаб, своя тема. Да и материальное состояние могло заставлять суетиться, искать способа создания окупаемых романов. Но зачем же подправлять великолепный пирог обильным количеством яда: цианистого калия, например, для умерщвления человека достаточно и минимума. Поэтому, видимо, тема родины, эмиграции звучит в романах БВП, как писк комара, уже пришлепнутого ладошкой Вождя всех народов.

Однако душевной энергии, поэтической чувствительности у него, как у поэта, было достаточно для того, чтобы создавать по величине маленькие, но по духовному заряду сильнейшие шедевры, – как взрыв атомной бомбы, подложенной под большевизм и тотальную дебильность, воспитанную всеми этими авантюристами – соратниками по партии. Например: "Кто меня повезет по ухабам домой, мимо сизых болот и струящихся нив? Кто укажет кнутом, обернувшись ко мне, меж берез и рябин зеленеющий дом?", вот еще другое: "Людям скажешь: настало. Завтра я в путь соберусь. (Голуби. Двор постоялый. Ржавая вывеска: Русь.)", или такая ностальгическая печать: Однажды мы под вечер оба стояли на старом мосту. Скажи мне, спросил я, до гроба запомнишь вон ласточку ту? И ты отвечала: еще бы! И как мы заплакали оба, как вскрикнула жизнь на лету… До завтра, навеки, до гроба – однажды, на старом мосту…"

На фоне творческих парадоксов, наивных заблуждений трудно удержаться от констатации того, что душа БВП была изломана основательно: толи он платил по счетам предков-греховодников, толи набирал актив собственной греховности? Но хрен редьки не слаще! За то и другое приходится платить великой ценой – мучением! Но все были уже давно предупреждены: "Безрассудные страдали за беззаконные пути свои и за не правды свои; от всякой пищи отвращалась душа их, и они приближались ко вратам смерти" (Псалом 106: 17-18).

БВП предложил поучительную формулу: "Смешон пожилой человек, который бегом, с прыгающими щеками, с решительным топотом, догнал последний автобус, но боится вскочить на ходу, и виновато улыбаясь, еще труся по инерции, отстает". Всматриваясь, конечно, только под очень определенным углом зрения, в литературные мытарства, удачи и неудачи БВП, ловишь себя на мысли, что эту формулу он припас для себя, на всякий пожарный случай. К счастью, в его доме пожара не случилось, может быть потому, что и дома собственного не было. Но не был он бодрячком, ловкачом и удачливым, каким всегда стремился казаться, – грусть и печаль были его верными спутниками! Теми же болезнями страдали герои его романов.

Любые поиски мотивации сюжетных и характерологических феноменов "Отчаяния" натыкаются еще на один секрет: дуэт близнецов, чем-то похожих, но, вместе с тем, очень разных, должен иметь авторское опосредование. БВП, безусловно, мог и не осознавать до конца мотивацию именно таких параллелей. Но они подпирали его острыми шипами из неспокойной памяти, переполненной трагическими или жалкими картинами побега из России.

Иначе откуда появилась такая примечательная сентенция: "У всякой мыши – свой дом, но не всякая мышь выходит оттуда" В хвост этой покалеченной мыши пристраивается другое живописное заключение: "Воробей среди птиц нищий, – самый что ни на есть нищий. Нищий". В ту же копилку умещается и дань воровскому пафосу: "Кража – лучший комплимент, который можно сделать вещи".

Разве можно сомневаться в адресе ходкого замечания по поводу облика двойников, которое БВП украсил великолепной сценической оправой, привлекающей внимание и, вместе с тем, отвлекающей от самого "бриллианта": "Кажется у Паскаля встречается где-то умная фраза о том, что двое похожих друг на друга людей особого интереса в отдельности не представляют, но коль скоро появляются вместе – сенсация". Здесь проглядывается самоуничижение и органическая связь каких-то тайных пружин и мостиков. Попробуем разобраться в том!

Фабула романа проста: главный герой – осколок российского быта вынужден жить в Германии; ему порядком надоел его деловой, социальный статус, и он задумывает детективную операцию – пристрелить случайно встреченного двойника (как бы себя) и наслаждаться новым своим образом. Герой давно неудовлетворен жизнью и потому в сердцах замечает: "Никак не удается мне вернуться в свою оболочку и по-старому расположиться в самом себе, – такой там беспорядок: мебель переставлена, лампочка перегорела, прошлое мое разорвано на клочки".

Тем не менее, он себя самого оценивает относительно высоко: "По утрам я читаю и пишу, – кое-что может быть скоро издам под новым своим именем; русский литератор, живущий поблизости, очень хвалит мой слог, яркость воображения". Здесь, видимо, автор заодно, мимоходом "легонечко медведя толк ногой". Баран лягает копытом, скорее всего, Ивана Бунина (хотя это только версия). Это добавляет поэзии и самомнения, корректируемого иронией: "Я ощущал в себе поэтический, писательский дар, а сверх того – крупные деловые способности, – даром что мои дела шли неважно".

• Предыдущая
• 56/89
• Следующая