Масон - Федоров Алексей Григорьевич - Страница 77
- Предыдущая
- 77/129
- Следующая
Итак Парвус – дьявол! Настоящее его имя – Гельфанд Александр Лазаревич. С момента знакомства с биографией этого человека, я стал с подозрением относиться к личностям, наделенным отчеством – Лазаревич! Этот тип являлся активным участником революции 1905 года, арестовывался, ссылался в Сибирь, откуда бежал в Германию. Здесь Парвус сумел "погреть руки" на посредничестве в постановке пьес Максима Горького. Но, как сам потом признавался, все вырученные деньги прогулял с барышней в Италии (тоже чисто еврейская затея – "прогулять с барышнями": имею жену, любовницу, но люблю только маму!). От партийного суда, возникшего по настоянию обиженного Горького, Парвус бежал в Турцию и там успешно занялся бизнесом, нажив неплохой капитал на торговле. Свои основные капиталы, насчитывающие несколько десятков миллионов марок, он хранил в Германии, потому-то и решил помочь военному противнику России. Раскачать империю можно было с помощью "пятой колоны" – ею и стали большевики, руководимые Лениным.
Ульянов-Ленин вернулся в Россию 3 апреля 1917 года, когда ему было сорок семь лет: за плечами никакого опыта созидательной работы, а только навык партийных склок, предательства Родины. "Диктатура пролетариата" понималась Лениным и его сторонниками, как основной метод, ведущий к победе в борьбе за неограниченную власть. Но к такой диктатуре можно было продвинуться с помощью железных штыков: Парвус и Ленин запросили в германском МИДе пять миллионов марок на "усиление революционной пропаганды в России". Такая просьба была удовлетворена 9 июля 1915 года. Затем был "запломбированный вагон" специального рейса из Германии в Россию и вакханалия антивоенной пропаганды началась. К июлю 1917 года партия выпускала в России уже 41 газету. Такое чтиво настойчиво разлагало души не только пролетариата, войск, но и вроде бы думающей интеллигенции. Захват же во время октябрьского переворота почты, телеграфа, мостов, вокзалов и прочего выполнили не красногвардейцы, а быстро сколоченные из немецких военнопленных специальные отряды, получившие команду из немецкого Генерального штаба помогать большевикам.
Неверно утверждение того, что "колеса крутили" в революции главным образом евреи, имеет право на существование. Евреев в делах революции поднялось много: для того можно сравнить их представительство в популяции российского народа. Доминирование евреев в штате наркоматов, органов государственной власти, партийного строительства после революции продолжало укрепляться. Но они сумели скомпрометировать своим поведением многие из нарождавшихся "светлых идей". Маленький пример сути "экономического подхода" ставит многое на свои места в головах сомневающихся. В апреле 1921 года "Нью-Йорк Таймс" привела занятную сводку средств, поступивших на счета заграничных банков: Троцкому – 11 миллионов долларов в банки США и 90 миллионов швейцарских франков в банки Швейцарии; Зиновьеву – 80 миллионов швейцарских франков; Урицкому – 85 миллионов швейцарских франков; Дзержинскому – 80 миллионов швейцарских франков; Ганецкому – 60 миллионов швейцарских франков и 10 миллионов долларов; Ленину – 75 миллионов швейцарских франков. Деньги переводились и другим партийным деятелям за границу регулярно. Из России на эти цели выводились бриллианты чемоданами ни в фигуральном, а реальном смысле. Предполагалось, что деньги пойдут на подрывную деятельность в случае изгнания большевиков из России. Эти-то средства потом Сталин будет выколачивать из "элиты пролетарской революции", мобилизуя для того сыск ВЧК, затевая громкие процессы над бывшими лидерами партии. Все люди, а евреи, окрыленные коммунистической идеей, особенно были склонны прикарманить российские капиталы для сугубо личного пользования.
Какой же смысл удивляться тому, что и современные деятели прежде всего закладывают капитал "про черный день" за границей. В большинстве своем такую прозорливость демонстрируют современные "русские евреи": тут можно вспомнить о Березовском, Гусинском и прочих. Все они – современные Парвусы… Их опыт с успехом перенимают теперь уже и представители других наций… Наверное, страшнее всего то, что деятельность таких оригиналов порождает ответный национальный экстремизм – движения радикально националистического, фашистского толка. На этой полянке начинают энергично собирать ядовитые грибы и кислые ягоды коммунисты. Важно, что умом обиженные люди нет-нет, да и примкнут к подобным атавистическим движениям…
Олег всегда был моим первым читателем и главным слушателем "творческих размышлизмов". Но я не ждал от него великомудрых заключений, вещего слова всемогущего, беспристрастного критика. Просто он был ближе остальных ко мне, потому и получал первым мою очередную книгу. Сейчас я тоже вывалил в гущу его мозгов помои историко-публицистического варева. Исподтишка было легко наблюдать, как он плохо справляется с функциями вынужденного ассенизатора.
В молодости мы особо часто втягивались в философское токовище: тогда вели себя, как глухие тетерева на весеннем току. Наверное, мы и стремились к таким обсуждениям по тем же мотивам, что и лесная птица – нас жгли изнутри половые гормоны, и мы пели песни любви нашим виртуальным подругам. Со временем интересы наши разошлись: Олег занялся коммерцией, а я продолжал творить и вытворять. Изредка мы снова впадали в философический транс, но он мне уже перестал быть интересен в дуэтном исполнении. Олег безвозвратно отстал от меня, сохранив только позу пижона, но растеряв свежесть мысли. Это меня удручало, но не озадачивало, ибо я понимал дело писателя – затворничество и неустанная работа на повышение. А дилетантам остается публичная сцена, и разухабистый митинг.
Мы уже не понимали друг друга: я предлагал Олегу вознестись за пределы стратосферы и там покувыркаться в творческой невесомости – иначе говоря, я тянул его к тонкостям мышления, а он спешил топтаться в посудной лавке, точно слон. В делах творческих Олег все больше уподоблялся настойчивому лягушонку, склонному до самозабвения резво прыгать на травке мокрого лужка: ему казалось, что это и есть верх совершенства в преодолении закона всемирного тяготения. Олег разучился с аппетитом лакомиться "деталями творчества", его индивидуалистическими особенностями, он перестал быть поэтом-любителем. Самое страшное, что он не чувствовал "грани": Олег на полном серьезе пытается потчевать меня заурядностью, примитивом. Причем старался, уподобляясь азартному дворовому мальчишке, зацепить меня дешевой хитростью, да логикой разозленного обывателя. Он забывал об уровне моего полета, а сам уже не был способен подняться выше обыденной заурядности…
Последний раз мы крупно поговорили по поводу моего замечание о творчестве Пушкина и Лермонтова. Я высказал свои симпатии к раннему Лермонтову, позволив себе такое замечание: маленькая поэмка "Сашка" мне дороже "талантливым любительством", чем грандиозное мастерство творца "Евгения Онегина". Мне казалось, что Лермонтов, как поэт, был менее ангажирован интересами публики, он был откровеннее, а потому лиричнее. Пушкин же к тому времени уже уподобился "гениальному ремесленнику". Иначе и быть не могло – ведь он находился на содержании и царя, и общества, подцензурной литературы.
Мое высказывание привело в бешенство друга: доктринерство выплеснулось из него потоком яда змеи Эфы. Олежек распушил хвост так, словно его уже назначили директором Пушкинского дома. Мой друг-коммерсант принялся доказывать мне совершенно банальные вещи. Пришлось резко прервать дискуссию простым вопросом: "Сколько книг ты, дорогой мой, успел написать за свою жизнь?" "Ни одной". – был его ответ. Мой ответ был категоричным: "Вот, когда напишешь хотя бы одну книгу, тогда и вернемся к этому разговору".
Больше всего меня, конечно, волновало то, что и предмет моих явных симпатий, его сестра Олечка, тоже нет-нет да и теряла поводыря творческой трезвости. Тайный плод моих вожделений порой сильно пушила хвост, стараясь, что есть силы, выдать себя замуж ни за "Зевса филологии", а за "потаскуна-литературоведа". Войдя в коварную роль, она начинала сорить словами и обещаниями: "Я обязательно напишу книгу о Вашем творчестве, Александр Георгиевич"! Но я продолжал спать спокойно, поскольку знал, что ее многозначительные обещания – это мертворожденный плод. Все дело в том, что не было самого первостепенного соития – образованной яйцеклетки с пусть самозванным, но талантливым сперматозоидом!
- Предыдущая
- 77/129
- Следующая
