Рысюхин, ты что, пил? (СИ) - "Котус" - Страница 39

[1] Или Иван Птицын, если перевести фамилию на русский.

Потянулась рутина. Но такая, что я скучал по прежним временам сильнее, чем мог себе представить. Это я раньше считал, что папа и наставники в гимназии перегружают меня учёбой? Ха-ха три раза, как говорится! У меня, оказывается, был весьма щадящий режим. Вникать в дела рода — в то, что, как казалось раньше делалось «само»; вникать в текущие проблемы и задачи; изучать договора, сметы и прочее; изучать рассылки от разных регулирующих органов — это я чуть было не забросил, но бабушка на парочке примеров объяснила, какими неприятностями может грозить пропущенное изменение в правилах, казалось бы, пустяковое и неважное. Изучать то, что дали на дом в лаборатории!

Если бы не помощь бабушки, которая взяла на себя большую часть текущих документов, одновременно объясняя мне что она делает, и почему именно так — я бы, наверное, свихнулся. Ещё хорошо помогал папин своеобразный рабочий дневник — пухлый и несколько растрёпанный блокнот, что я нашёл в его столе. Пометки, примечания и напоминания к записям в кассовых и иных книгах несли в себе, как оказалось, просто невообразимую массу пользы.

Визит в банк, представлявшийся важным событием, прошёл вообще мимоходом: приехал (бабуля настояла, чтобы отправился именно в коляске и, несмотря на не типичную для начала июня жару, в костюме-тройке), предъявил, расписался, получил — всё.

Светлым пятном оказалась телеграмма, пришедшая во вторник вечером — прислали «рыбные братья», соседи по палате. Сообщали, что завтра будут проездом в Смолевичах и указали номер вагона. Я сразу понял намёк — они явно не забыли обещанных мною «образцов для дегустации», но хотели забрать их сами. Если даже не так — вряд ли откажутся от передачи. Я посоветовался с бабушкой насчёт ассортимента и количества, после чего заранее собрал две корзины с крепкими напитками и загрузил в отмытый, но всё ещё проветриваемый на улице холодильный шкаф два ящика пива, поровну светлого и тёмного. Может, половина и доедет до Борисова, по жаре-то. Подумав немного, переложил и крепкое тоже в холодок.

Утром Семёныч в предвкушении очередного сверхурочного рубля охотно согласился прикрепить шкаф на коляску, по отработанной раньше схеме. Только сглатывал, завистливо глядя на перегружаемые из шкафа, а потом обратно в него бутылки. Это он ещё не знает, что там есть и его доля.

На вокзал приехали загодя. Мой возчик получил задание к приходу поезда перегрузить бутылки в подготовленные ящики — от корзинок, подумав, решил отказаться, всё же не барышням гостинец. Напоследок я эдак небрежно бросил:

— Семёныч, если там лишнее окажется, что в ящики не войдёт — ты, думаю, разберёшься куда девать. Не обратно же вести, в самом-то деле!

Подходя к вокзалу, я оглянулся и увидел, как мой возница важно, прямо как барин, не идёт — шествует к сидящим в тенёчке местным работникам, причём так, чтобы пройти мимо скучающих отдельной группкой извозчиков — показать и тем, и другим зажатую в руке открытую бутылку холодного, запотевшего светлого пива. Ох, как бы его не побили за то, что дразнится.

Ветер сегодня был почти строго восточный, наискосок к путям и сдувал дым от паровоза на ту сторону, в направлении депо, но я тем не менее привычно подождал в здании вокзала пока локомотив не прошёл мимо. Поезд был местного назначения, Минск-Борисов и потому стоял в Смолевичах не две минуты, как пассажирский Москва-Берестье, а целых десять, что давало время и поговорить, и загрузить подарок. Прапорщики выскочили на платформу едва поезд остановился и начали шарить глазами по сторонам. Увидев меня обрадовались, но потом немного заскучали — рассмотрели, что я стою с пустыми руками. Значит, разгадал я их намерения. Но едва мы поздоровались, как из дверей вокзала показался караван грузчиков, несущих по ящику каждый и Семёныч сзади них, бдительно следящий за грузом и также нагруженный, как и остальные.

— Ну что, братцы, показывайте, куда загружать гостинцы!

— Ого, это всё нам? Щедро, даже очень!

— Ну, вы же не одни пробовать будете, правильно?

— Потапыч, покажи наше купе людям, ладно? А мы тут пока…

Один из прапорщиков возглавил караван, а его место занял другой военный. Если я правильно прочитал знаки различия — поручик артиллерист. Он не стал ни представляться, ни здороваться, хоть и видно было, что едет вместе с моими знакомыми, просто стоял чуть в стороне и курил. Ну и пусть себе, я набиваться не собираюсь.

— Так, в двух ящиках пиво, по дюжине светлого и тёмного, как раз в дорогу по такой погоде.

— Тёплое пиво⁈ Фу…

— Обижаешь! Минуты две, как с холода. И всё остальное тоже. У меня к коляске холодильный шкаф прикручен.

Предполагаемый поручик хмыкнул и недовольно покосился. Странный человек, но мне, по большому счёту, всё равно. Может, болеет чем.

— Это другое дело!

— Дальше. В том ящике, что Семёныч тащит — самый важный который, сзади идёт — настойки, полдюжины «Клюква с мёдом», полдюжины «Брусника с мятой», это скорее ликёр. В последнем — белая, все сорта. Шесть бутылок «Пшеничной», четыре «Ржаной» и две «Сахарной». Последнюю, если честно, положил чисто «чтобы было». Похмелье от неё тяжёлое, да и вообще то ещё пойло, если честно.

Тут незнакомого офицера прорвало. Он злобно процедил куда-то в пространство, но так, чтобы его точно услышали:

— До чего людей жадность доводит. Готовы травить народ любой гадостью, лишь бы прибыль себе получить!

Ах ты ж хамло, хоть и офицер! Но поскольку он мне так и не представился, да и не обратился напрямую, отвечать именно ему не буду. Я придержал за рукав дёрнувшегося было Семёна, который Михайлович, и продолжил, обращаясь к нему, как ни в чём не бывало:

— Запускали когда-то на пробу, что из новой культуры, сахарного бурака, получится посмотреть. Потом дважды пытались прекратить производство, да нам не давали. Оба раза чуть бунт не случился — мол, заводчики из жадности хотят самый дешёвый продукт убрать, чтоб покупатели платили больше. Причём во второй раз нашёлся какой-то то ли идиот, то ли провокатор — заявил, что раз мы «цукровку» гнать не буде, то и бураки сахарные покапать перестанем. И, стало быть, те, кто их садили разорятся и по миру пойдут — а дело как раз к осени шло. Ведь идиотизм чистой воды: с сахарного завода из той же Дукоры приедут, заберут и ещё попросят, да побольше! Не говоря уж о фермах, что мясных, что молочных, им такой корм для скота только дай! А поверили! Там если не половина, то треть деревни в основном именно бураки и сажает, кстати. Дошло до того, что два барона, на землях которых мы хозяйство ведём, прислали отцу письма с просьбой не баламутить народ и не провоцировать их, цитирую: «на то, о чём они потом сами жалеть будут». И с намёками, что договоры аренды земли не вечные, их продлять придётся.

Поезд дал первый гудок — стало быть, три минуты осталось до отправления. Второй будет за минуту, и третий — при трогании состава. Поручик выбросил замусоленный окурок и, направляясь к вагону, бросил так же в пространство:

— Выгодное, видно, дело — народ травить. Можно себе позволить холодильные шкафы импортные по три тысячи целковых к каждой телеге прикручивать!

Тут уж и я не выдержал, выдав так же в пространство:

— А вот хамить незнакомцам совсем не выгодно — можно и по морде получить!

Поручик дёрнулся, цапнул себя по боку — там, где должно было висеть на поясе какое-то оружие, но ничего не нашёл. И чем ответить — тоже. Так что он со словами:

— С дороги, смерд! — оттолкнул выходящего из вагона грузчика и полез внутрь.

— Вот так оно и бывает: то «народ», а то сразу и «смерд», прямо не сходя с места, — не удержался я от комментария, адресованного прапорщику. И добавил: — Не могу распоряжаться тем, что уже подарил — но этому прошу не наливать.

— Да он и не пьёт — идейный трезвенник. Но сегодня что-то особенно развоевался, не понимаю, что на него нашло. Хочу принести за него извинения, от имени офицеров полка.